— Мы любили друг друга в комнате, где на окнах висели шторыиз тонких деревянных планок, а верхняя рама балконной двери откидывалась напетлях, и в комнату задувал легкий ветер. Мы любили друг друга в этой комнате,где даже днем было темно от опущенных штор и, пахло цветами, потому что внизубыл цветочный рынок, и еще пахло жженым порохом от шутих, которые то и деловзрывались во все время ярмарки. По всему городу тянулась traca — целая сетьфейерверочных петард, они все были соединены друг с другом и зажигались оттрамвайных искр, и тогда по всем улицам стоял такой треск и грохот, что труднодаже представить себе. Мы любили друг друга, а потом опять посылали за пивом;служанка принесет запотевшие от холода кружки, а я приму их от нее в дверях иприложу холодное стекло к спине Финито, а тот спит и не слышит, как принеслипиво, и сквозь сон говорит: «Ну-у, Пилар. Ну-у, женщина, дай поспать». А яговорю: «Нет, ты проснись и выпей, посмотри, какое оно холодное», — и онвыпьет, не раскрывая глаз, и опять заснет, а я сижу, прислонившись к подушке вногах кровати, и смотрю, как он спит, смуглый и черноволосый, и молодой, итакой спокойный во сне, и одна выпиваю все пиво, слушая, как играет оркестр,проходящий по улице. А ты что? — сказала она Пабло. — Разве ты можешь этопонимать?

— У нас с тобой тоже есть что вспомнить, — ответил Пабло.

— Да, — сказала женщина. — Да, конечно. В свое время ты былдаже больше мужчиной, чем Финито. Но мы с тобой никогда не ездили в Валенсию.Никогда мы не ложились в постель под звуки оркестра, проходящего по улицамВаленсии.

— Мы не могли, — сказал ей Пабло. — У нас не было случаяпоехать в Валенсию. Ты сама это знаешь, только не хочешь подумать об этом. Азато с Финито тебе ни разу не случалось пустить под откос поезд.

— Да, — сказала женщина. — Только это нам теперь и осталось.Поезд. Да. Поезд, это верно. Против этого ничего не скажешь. При всей лени,никчемности и слюнтяйстве. При всей теперешней трусости. Я не хочу бытьнесправедливой. Но против Валенсии тоже ничего не скажешь. Слышите, что яговорю?

— Мне она не понравилась, — невозмутимо сказал Фернандо. —Мне не понравилась Валенсия.

— А еще говорят, мулы упрямы, — сказала женщина. — Убирайпосуду, Мария. Пора идти.

И тут они услышали шум возвращающихся самолетов.

Они столпились у выхода из пещеры и следили за ними. Звеньябомбардировщиков, напоминавшие грозные разлатые наконечники стрел, шли теперьвысоко и быстро, раздирая небо ревом своих моторов. Они, правда, похожи наакул, подумал Роберт Джордан, на акул Гольфстрима — остроносых, с широкимиплавниками. Но движутся они, сверкая на солнце серебром широких плавников илегкой дымкой пропеллеров, — эти движутся совсем по-другому, чем акулы. Ихдвижение не похоже ни на что на свете. Они как механизированный рок.

Тебе надо писать, сказал он себе. Что ж, может быть,когда-нибудь опять примешься за это. Он почувствовал, как Мария взяла его залокоть. Она смотрела в небо, и он сказал ей:

— Как по-твоему, guapa[20], на что они похожи?

— Не знаю, — сказала она. — Должно быть, на смерть.

— А по-моему, просто на самолеты, — сказала жена Пабло. —Куда же девались те, маленькие?

— Наверно, перелетают через горы в другом месте, — сказалРоберт Джордан. — У бомбардировщиков скорость больше, поэтому они не ждут тех ивозвращаются назад одни. Мы их никогда не преследуем за линию фронта. Машинмало, рисковать нельзя.

В эту минуту три истребителя типа «хейнкель», держа курспрямо на них, показались, покачивая крыльями, над самой прогалиной, чуть повышедеревьев, точно стрекочущие, тупоносые, уродливые игрушки, и вдруг с грознойстремительностью выросли до своей настоящей величины и умчались в подвывающемреве моторов. Они прошли так низко, что все, кто стоял у входа в пещеру,увидели летчиков в очках и кожаных шлемах, увидели даже шарф, развевающийся заспиной у ведущего.

— Эти могут заметить лошадей, — сказал Пабло.

— Эти и огонек твоей сигареты заметят, — сказала женщина. —Опустите попону.

Больше самолетов не было. Остальные, должно быть, перелетеличерез горы в другом месте, и когда гул затих, все вышли из пещеры.

Небо было теперь пустое, высокое, синее и чистое.

— Как сон, от которого очнешься среди ночи, — сказала МарияРоберту Джордану.

Больше ничего не было слышно, даже того почти неуловимогожужжания, которое иногда остается, когда звук уже замер вдали, — будто кто-тослегка зажимает тебе пальцем ухо и отпускает, зажимает и снова отпускает.

— Никакой это не сон, и ты лучше пойди убери посуду, —сказала ей Пилар. — Ну как? — Она повернулась к Роберту Джордану. — Поедем илипойдем пешком?

Пабло взглянул на нее и что-то буркнул.

— Как хочешь, — сказал Роберт Джордан.

— Тогда пешком, — сказала она. — Это полезно для моейпечени.

— Верховая езда тоже полезна для печени.

— Для печени полезна, а для зада вредна. Мы пойдем пешком, аты… — она повернулась к Пабло, — сходи пересчитай своих кляч, не улетела ликакая.

— Дать тебе верховую лошадь? — спросил Пабло РобертаДжордана.

— Нет. Большое спасибо. А как быть с девушкой?

— Ей тоже лучше прогуляться, — сказала Пилар. — А тонатрудит себе всякие места и никуда не будет годиться.

Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.

— Как ты спал, хорошо? — спросила Пилар. Потом сказала: —Болезней никаких нет — это верно. А могли бы быть. Даже удивительно, как такполучилось. Наверно, бог все-таки есть, хоть мы его и отменили. Ступай, ступай,— сказала она Пабло. — Тебя это не касается. Это касается тех, кто помоложе.Кто из другого, чем ты, теста. Ступай! — Потом Роберту Джордану: — За твоимивещами присмотрит Агустин. Он вернется, тогда мы пойдем.

День был ясный, безоблачный, и солнце уже пригревало. РобертДжордан посмотрел на высокую смуглую женщину, на ее массивное, морщинистое иприятно некрасивое лицо, в ее добрые, широко расставленные глаза, — глазавеселые, а лицо печальное, когда губы не двигаются. Он посмотрел на нее, потомна Пабло, который шагал, коренастый, грузный, между деревьями к загону. Женщинатоже смотрела ему вслед.

— Ну, слюбились? — спросила женщина.

— А что она тебе сказала?

— Она ничего не сказала.

— Я тоже не скажу.