— Que va, идти. Мне и здесь хорошо. Потом… — продолжала она,обращаясь теперь к Роберту Джордану, точно учительница к классу, точно читаялекцию, — потом проходит немного времени, и вот у тебя, даже если ты такая уродина,как я, такая, что хуже и не придумаешь, опять появляется и потихоньку растетэто «что-то» — дурацкое чувство, будто ты красивая. Растет и растет, точнокочан капусты. А потом, когда оно уже совсем окрепнет, попадаешься на глазадругому мужчине, и ему кажется, что ты красивая, и все начинается с самогоначала. Теперь уж, я думаю, у меня это прошло навсегда, но кто знает, можетбыть, и еще раз так случится. Тебе повезло, guapa, что ты не уродина.

— Нет, я уродина, — возразила Мария.

— Спроси его, — сказала Пилар. — И не лезь в воду, ногизастудишь.

— Если Роберто говорит, что нужно идти, лучше пойдем, —сказала Мария.

— Подумаешь! — сказала Пилар. — Для меня это так же важно,как для твоего Роберто, но я говорю: мы можем спокойно отдохнуть здесь, у ручья,потому что впереди времени много. Кроме того, мне хочется поговорить. Этоединственное, что у нас осталось от цивилизации. Чем же нам еще развлекаться?Разве тебе не интересно меня послушать, Ingles?

— Ты очень хорошо говоришь. Но есть многое другое, что меняинтересует больше, чем разговоры о красоте и об уродстве.

— Тогда давай говорить о том, что тебя интересует.

— Где ты была, когда началось движение?

— В своем родном городе.

— В Авиле?

— Que va, в Авиле!

— Пабло сказал, что он из Авилы.

— Он врет. Ему хочется, чтобы ты думал, будто он из большогогорода. Нет, я вот откуда. — И она назвала город.

— Что же там у вас было?

— Много чего, — сказала женщина. — Много. И все страшное.Даже то, чем мы прославились.

— Расскажи, — попросил Роберт Джордан.

— Это все очень жестоко, — сказала женщина. — Мне не хочетсярассказывать при девушке.

— Расскажи, — повторил Роберт Джордан. — А если ей негодится слушать, пусть не слушает.

— Я все могу выслушать, — сказала Мария. Она положила своюруку на руку Роберта Джордана. — Нет такого, чего мне нельзя было бы слушать.

— Не в том дело, можно или нельзя, — сказала Пилар. — А вотследует ли говорить об этом при тебе, чтобы ты потом видела дурные сны.

— От одних рассказов мне ничего не приснится, — ответила ейМария. — Ты думаешь, после всего того, что с нами было, мне приснится дурнойсон от одного твоего рассказа?

— А может быть, тебе, Ingles, будут сниться дурные сны?

— Давай проверим.

— Нет, Ingles, я не шучу. Тебе приходилось видеть, как всеначиналось в маленьких городках?

— Нет, — сказал Роберт Джордан.

— Ну, значит, ты ничего не знаешь. Ты видишь, во чтопревратился Пабло, но поглядел бы ты, какой он был тогда!

— Расскажи!

— Нет. Не хочу!

— Расскажи.

— Ну, хорошо. Расскажу всю правду, все как было. А ты, еслитебе будет тяжело, останови меня.

— Если мне будет тяжело, я перестану слушать, — ответила ейМария. — Хуже того, что я знаю, ведь не может быть.

— Думаю, что может, — сказала женщина. — Дай мне еще однусигарету, Ingles, и начнем.

Девушка прилегла на поросшем вереском берегу ручья, а РобертДжордан вытянулся рядом, положив под голову пучок вереска. Он нашел руку Мариии, держа ее в своей, стал водить ею по вереску; потом Мария высвободила своюруку и ладонью накрыла руку Роберта Джордана, и так они лежали и слушали.

— Рано утром civiles, которые сидели в казармах, пересталиотстреливаться и сдались, — начала Пилар.

— А вы брали казармы приступом? — спросил Роберт Джордан.

— Пабло со своими окружил их еще затемно, перерезалтелефонные провода, заложил динамит под одну стену и крикнул guardia civil,чтобы сдавались. Они не захотели. И на рассвете он взорвал эту стену. Завязалсябой. Двое civiles были убиты, четверо ранены и четверо сдались.

Мы все залегли, кто на крышах, кто прямо на земле, кто накаменных оградах или на карнизах, а туча пыли после взрыва долго нерассеивалась, потому что на рассвете ветра совсем не было, и мы стреляли вразвороченную стену, заряжали винтовки и стреляли прямо в дым, и гам, в дыму,все еще раздавались выстрелы, а потом оттуда крикнули, чтобы мы прекратилистрельбу, и четверо civiles вышли на улицу, подняв руки вверх. Большой кусоккрыши обвалился вместе со стеной, вот они и вышли сдаваться. «Еще кто-нибудьостался там?» — крикнул им Пабло. «Только раненые». — «Постерегите этих, —сказал Пабло четверым нашим, которые выбежали из засады. — Становись сюда. Кстене», — велел он сдавшимся. Четверо civiles стали к стене, грязные, все впыли и копоти, и четверо караульных взяли их на прицел, а Пабло со своими пошелприканчивать раненых.

Когда это было сделано и из казарм уже не доносилось нистона, ни крика, ни выстрела, Пабло вышел оттуда с дробовиком за спиной, а вруках он держал маузер. «Смотри, Пилар, — сказал он. — Это было у офицера,который застрелился сам. Мне еще никогда не приходилось стрелять из револьвера.Эй, ты! — крикнул он одному из civiles. — Покажи, как с этим обращаться. Нет,не покажи, а объясни».

Пока в казармах шла стрельба, четверо civiles стояли устены, обливаясь потом, и молчали. Они были рослые, а лица, как у всех guardiasciviles, вот такого же склада, как и у меня. Только щеки и подбородок успелизарасти у них щетиной, потому что в это последнее утро им уже не пришлосьпобриться, и так они стояли у стены и молчали.

— Эй, ты, — крикнул Пабло тому, который стоял ближе всех. —Объясни, как с этим обращаться.

— Отведи предохранитель, — сиплым голосом сказал тот. —Оттяни назад кожух и отпусти.

— Какой кожух? — спросил Пабло и посмотрел на четверыхciviles. — Какой кожух?

— Вон ту коробку, что сверху.

Пабло стал отводить ее, но там что-то заело.

— Ну? — сказал он. — Не идет. Ты мне соврал.

— Отведи назад еще больше и отпусти, он сам станет на место,— сказал civil, и я никогда не слышала такого голоса. Серый, серее рассвета,когда солнце встает за облаками.