вызвалась быть жертвой, уйти за горизонт событий, а Шандору не сказала. Я смотрела на них и думала — не вам решать. Не вам решать, кому где жить, как делить реки, как объяснить русалкам, что нельзя топить людей и нет, даже для смеха звать нельзя, пока вы водите хоровод, человек задохнётся, и наоборот — нельзя тащить русалку в цирк, и замуж нельзя, ты её почти обязательно разлюбишь, и она же потом не вернёт хвост; миры так просто никогда не совмещаются, и уж тем более это было не решить на одной ярости. Я говорила Шандору: да, Арчибальд дурак, он делал с тобой полную ерунду, да, так совсем нечестно, он ошибся, но это даже не вопрос прощения, потому что нельзя простить, если человек не понял, что творит. Я говорила: он дурак, прости его. Я не знала, как лучше говорить, я хотела, чтоб Шандор жил сам по себе, а не всю жизнь вспоминал свои дни в подвале. Катрин всё ныла, разливалась соловьём, король умирал, Яна психовала, я боялась, что Шандор сделает какую-нибудь глупость. Ходила в подвал и сидела на каменном полу до красных отпечатков на коленях. Говорила:

— Сделай, чтоб ничего не рухнуло и все остались живы, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Сама не знала, к кому обращалась. Ко дворцу, которому уже столько людей отдали кровь? К создателю, в которого не верила? Однажды Арчибальд сказал: «Помоги мне избавить его от иллюзий» — и велел причинить Шандору боль со всей дури магической, как я умею. Я причинила наполовину, и Арчибальд говорил: «Смотри, она послушна моему приказу, она даже не спрашивает, в чём ты виноват, ну о какой душе тут можно говорить», а Шандор говорил: «Ну вы же сами их жалеете» — и ещё, мне: «Ты не расстраивайся, я понимаю, что приказ». А потом Арчибальд сказал: «Ответь ей, ответь, вижу ведь — хочешь, я велю даже не дёргаться», а Шандор сказал: «Не хочу, мир есть любовь» — и ещё сказал: «Бедная». Позёр. Встал с пола, шмыгнул носом и ушёл, глаза слезились — я умела делать больно. Вот тогда я, наверное, и решила, что больше никого не буду мучить и что Шандор, конечно, сумасшедший, но я всегда за него, потому что таких нет больше.

В тот день я не смогла его спасти. Катрин сказала: «Пора». Илвес сказал: «Да он струсит, там мякиш, а не стержень». Катрин сказала: «Кто бы говорил про мякиш, ой». И я не поняла, о чём они. Я не знала, что он и Арчибальд снова окажутся в подвале и что Катрин с ним не пойдёт — будет умываться, и потом оправлять кружева на новом платье, и чертить в воздухе над спящей Яной охранительный материнский знак. Они надеялись — Шандор разрушит мир и на его месте окажется другой, лучший, история сменится весёлой, новой, правильной, но вот беда — в весёлые Шандор не умел верить. Мы все стояли у входа в подвал, Илвес показывал картинку того, что внутри, он умел такое — и я слушала разговор и думала: «Дурак». Или нет, оба дураки. Как ненавижу. История должна смениться, сказал Илвес, а я сказала — отойди, а то ударю. Катрин ушла, потому что для смены истории всегда нужна жертва, и потому что в новом мире для неё не было места, и потому что, может быть, скучала по мужу. «Я как туфля, оставшаяся без пары». Король бы вряд ли оценил сравнение с туфлей.

Я так хотела, чтоб меня завалило вместе с ними, с Шандором и Арчибальдом, но Илвес заорал: «Ты куда, дура, ты так не воскреснешь!» — и удержал, идиот, и дворец весь трясся, а потом опустилась темнота, резко, как заслонка. А потом оказалось: я проснулась, и в этой новой истории Арчибальд правит давно и законно, а Шандор вовсе неизвестно где. Такой расклад. Потому что мир не меняется на одном желании и на двух жертвах добровольных и одной невольной. Я помнила прошлое из нынешней истории и прошлое из предыдущей, и изо всех сил старалась их не перепутать. Илвес говорил:

— Но история так и так сменилась бы, это случается раз в эпоху, мы подтолкнули просто!

— Подтолкнули, да?

— Мы думали, он правда верит, а он что?

— Обвини Шандора, конечно. Верит он не так.

И тем не менее, какие-то лесные жители смогли-таки появляться средь людей, и всё всем нужно было объяснять: нет, не целуй его, он задохнётся, о господи, ладно, целуй через рукав, и нет, русалка без воды действительно не сможет долго дышать, это не легенда. Кто-то оказывался, от неожиданности, в фонтанах на площадях. Кто-то в парках. Потом Арчибальд немного пришёл в себя и велел чуть ли не законодательно всяким долинным жить отдельно от людей, в своём слое, но те всё равно лезли. Потом Шандор вернулся в первый раз. Он так смешно всё корчил из себя тёмного мага, всех арестованных русалок вёл к себе «на беседу», и Арчибальд ещё раз доказал, что дурак, потому что поверил, что беседа — это что-то ужасное для русалок. Они там чай пили с ромашками. Они там фыркали. Шандор так здорово изображал того, кого Арчибальд из него всю жизнь пытался сделать, что иногда, мне кажется, путался сам. О, тёмный маг, о, гроза сказочных существ, оплот порядка, вестник городов — иногда я его так называла. А потом он решил — ну что ж, я всё испортил, но Ирвин не испортит. И Катрин просила. О всяком принце при рождении делают предсказание, и у Ирвина было — он станет править как тиран и ввергнет мир в хаос. Я говорила — ты его избалуешь, он сын Катрин, ты надорвёшься, ты не удержишь, ну какой тиран, давай чинить тот мир, который есть, но Шандор говорил — о нет, о нет. Он будет лучше меня, я всё сделаю для этого. Я говорила — он в обители, туда нет хода живым, твой Ирвин превратится в неземное существо, это же здорово, но Шандор говорил — о нет, не здорово. Я покажу, что можно по-другому, без подвала, без одиночества, без принуждения. Потом Шандор ушёл-таки за Ирвином, а я гуляла с девочками по лесам и объясняла всяким там дриадам, что бояться нечего. Потом Шандор опять вернулся, уже вместе с Ирвином, и одной левой всем помог раньше, чем я успела попросить. Его всё слушалось — леса, поля, дороги и даже Илвес, впечатлённый обрушением подвала. Теперь мы все ждали, пока вырастет Ирвин, а он вырос и сделал всё назло.

Я так и думала.

Смешно, но только после того, как твой опекун нашёл покой на блюде, ты смог впервые толком осмотреть дворец, где жил всю юность. Твоё крыло дворца. Твои владения. Все эти запертые двери, мимо которых раньше проходил, не открывая глаз, ты теперь отпирал и ужасался. За одной ты нашёл гнилые доски — совершенно очевидно, что они были частью замысла, но какого, зачем? Ответа нет. Ты думал — вот своему ученику я оставлю инструкцию в трёх экземплярах. Вот это сохранить, это как хочешь, это уничтожить. От твоего опекуна тебе достались: стопки книг, целые столбы, пыльные, древние сокровища; со сморщенными от времени обложками они напоминали черепах, и вечерами, приглушив свет в своём же кабинете, ты водил пальцами по обложкам и страницам — как странно раньше думали о мире! Правдиво ли? Что вообще есть правда? Ты всматривался в нарисованный хоровод светил и думал — да возможно ли такое, что раньше над нами и над народом нечёткого мира нависало одно и то же небо? Одно и то же солнце? А говорят, их солнце меньше нашего и свет от него какой-то гнилой.

Итак, ты унаследовал от наставника десятки книг, запрещённых и обычных, сломанные красивые предметы (часы! лампы! механические игрушки!), предметы работающие, сколько-то правил, сколько-то предрассудков, власть советовать королю и — стаю девочек. Их дверь ты открывал самой последней — уже предчувствовал что-то старое, суровое, или что-то холодное и сгнившее, или просто до жути непонятное — в одной из комнат ты обнаружил крупные икринки с русалочьими мальками. Не люди и не рыбы, большеголовые, большеглазые,