всё-таки положил ему на грудь обе ладони и держал, пока они нагревались. Держал и держал, горячие, как печка.

— Тише, давай согреемся. Дыши. Вот так. Тшшш, не отдёргивайся. Ага, ещё немного.

Кто-то постучал в дверь, и Шандор, не оборачиваясь, кинул:

— Позже!

Он сейчас наверняка стоял на коленях рядом с Ирвиновой кроватью и держал ладони то на груди Ирвина, то на шее, то на спине, то на лбу — уже ледяные. Держал до розовых отпечатков, не давал отдёрнуться. Марика тоже крикнула кому-то в двери:

— Господин маг занят! И что они все стремятся в твою спальню.

Ещё отвар, ещё ладони. Липкая настойка, которую Шандор всегда разбавлял водой, потому что иначе Ирвин пить отказывался. Свет режет глаза, а вот перестал — Шандор задёргивает шторы.

И сидит у постели, прямо на полу: шуршит бумагами, трогает лоб, опять шуршит бумагами. Подносит воду и снова отвары и чувствует, когда Ирвин просыпается. Один раз Ирвин проснулся оттого, что кто-то натянул на него носки с чем-то жгучим; ступни наконец согрелись. В другой раз на груди горели не две Шандоровых ладони, а как будто сразу десять, и Ирвин потянулся оттолкнуть, снять, но его поймали за руку.

— Терпи, дитя моё. Я понимаю, жжётся. Ничего, ничего, десять минут ещё.

Шандор гладил его по волосам, обтирал, укладывал снова в постель, накрывал шубой и вполголоса рассказывал всякие вещи. Иногда Ирвин засыпал так глубоко, что даже забывал, что они поссорились.

Тьма наплывала волной, закручивала в воронку, уходила и оставляла совсем без сил. После неизвестно какого отвара и тёплого воздуха Ирвин пришёл в себя настолько, чтоб открыть глаза и не зажмурить снова.

Шандор сидел рядом. Он даже стул не двигал никогда — на полу, у кровати, и засыпал так же, откинув голову Ирвину на одеяло. В этот раз он сказал:

— Привет. Получше?

Как будто Ирвин был одним из многих, из десятков тех, кому Шандор помогал просто потому, что был собой.

— Почему ты такой?

— Какой такой?

Он не смотрел на Ирвина — перебирал бумаги. И комната была другая, не домашняя — не дерево, а камень. И окно под потолком.

— Где мы?

— Это дворец, я тут работаю.

— Ты отвезёшь меня домой?

— А ты захочешь ли?

— Ты специально, да?

— Что специально, Ирвин?

Он протянул кружку с чаем:

— На-ка, выпей. Сможешь вставать сам — тогда и поговорим.

Ирвин попробовал встать, как только Шандор отвернулся, и чуть не упал обратно на кровать. Пошатнулся, но устоял.

Шандор сказал:

— Нет, это не считается, давай обратно.

И сел на край кровати. Приносил чай, потом бульон, кормил, поил, провожал до умывальной, и всё это с отсутствующим видом, как будто его всё это не касалось.

— Шандор!

— Ага?

— Ты почему не шутишь больше?

— А что, должен?

— Шандор!

— Я весь внимание.

— Ну извини меня!

— О, это что-то новое. За что, скажи?

Он уселся на край кровати, как обычно, но впервые посмотрел не как будто записывал мысленно «всё в порядке, глаза не блестят, дышит хорошо», а просто посмотрел.

— Что я ушёл к русалкам.

— Ты имеешь право.

— Что я кричал на тебя.

— Ты часто кричишь, это не новость.

— Что я пнул кошку.

— Да?

— И сказал, что та женщина на кухне идиотка и ты должен пойти ко мне. Я испугался.

— А чего, скажи на милость?

— Что ты меня превратишь в кошку. Ты же обещал, ну, тогда, когда я бросил камнем в голубя на площади. И ты спросил, помню ли я, что ты обещал. Я хотел объяснить. Я злился, я весь день тебя не видел, и ты на кухне с этой, и тут кошка под ноги.

— Кошка чем виновата?

— Превратишь меня?

— Смысл не в том, чтобы ты меня боялся. Злишься ты — можешь пнуть стену, ударить стену, подышать, сжать кулаки, в конце концов, огненный шар в потолок тоже подходит. Кошка маленькая. Такое же живое существо, как мы с тобой.

— Кошка была той тётки. Превратишь, да?

— Не превращу, пока сам не решишься. Не реви.

— Можно я снова буду у тебя, а не с русалками?

— Снова врываться и пугать моих гостей? Бить маленьких животных?

— А больших можно?

— А большое само тебя ударит. Ты почему-то думаешь, что все вокруг должны по первому твоему зову бежать развлекать. У женщины на кухне болел зуб — я должен был бросить её, пусть она мучается, лишь бы Ирвину порадоваться?

— Ты не объяснил!

— Тоже извини, — Шандор качал головой, — как думаешь, ей было радостно, когда она сначала шла пешком, уверенная, что я заберу её браслеты, а потом кто-то маленький пнул её кошку и саму её обозвал? Король защиту дарит людям, а не страх.

— Мог бы сказать, чтоб я извинился.

— Я сказал. Ты мне ответил, что уйдёшь к русалкам, Ирвин.

— Преврати меня в кошку, я хочу запомнить.

— Выздоровеешь и превращу.

— А не забудешь?

— Если не расхочешь.

— А почему ты сразу ничего не объясняешь?

— Надеюсь, что ты сам поймёшь. Напрасно, видимо.

— А мы вернёмся домой?

— Отлежишься и вернёмся, — на последних словах он всё же фыркнул. — Дворец говорит, что ты мелкое чудовище. Про меня в детстве утверждали то же самое.

 

Я говорила ему, Арчибальд — дурак. И он всё-таки здорово помог всем нам, всем, на кого в семьях за обедом старались не смотреть, кому матери совали еду, только отвернувшись, кто назывался в лучшем случае «иди, девочка, иди куда шла».

Он говорил:

— Но это ведь Арчибальд так и устроил, что вас не любят в собственной семье! Это ведь он решил, что вам не место в общей истории, и только потом спас! Легко спасать, когда перед этим сам же и разрушил!

Как же я злилась на Катрин. Вот натурально, специально ни за что с нею близко не сталкивалась, только слушала у стенки, а то бы подралась руками, безо всякой магии, а она даже бы не поняла, в чём было дело. И Шандор бы не понял. И никто. Может, подросший Ирвин разделил бы, но всерьёз жаловаться человеку на его мать — до этого я всё-таки не дошла. В любом случае, тогда Ирвин был ещё мелкий и в обители, Шандор ни разу не умирал, а Катрин всё таскала его в библиотеку, переводила, тыкала в нос документы, водила пальцами по строчкам или ещё — накрывала руку своей и уж его-то пальцами показывала нужное. Ну кто бы устоял. Кто бы задумался. И Илвес пел о том же, во второе ухо. Легко рассказывать, как мир должен быть устроен, когда живёшь в отдельной его части, как Илвес, или же в самой сердцевине, а значит, вне событий, как Катрин. Легко говорить «с тобой плохо обходились». Легко говорить «он всё не так понял, не нужно разделять миры, чтоб мир не рушился, пускай речные и долинные живут бок о бок с людьми». Легко говорить «будь открыт любому». Когда Шандор попробовал мне сказать, что Арчибальд и с нами плохо обращался, я его оттолкнула и ударила. Потому что сочувствие, когда не просишь, — это гораздо хуже, чем когда тебя просто по-человечески вздёргивают вниз головой. И мне вообще-то каждый раз было смешно, почему никто вообще не видел, какой Арчибальд смешной со всей своей серьёзностью. Он приходил по вечерам, и мы сбегались, и всегда кто-то орал, и мелькали макушки, юбки, брюки, а он говорил:

— Вас заставить онеметь?

Но мы только смеялись ещё громче, а у него болела голова. И это он читал нам сказки про русалок, хотя Илвес сказал, что я всё вру, но кто ещё тут врал. Он же даже не запрещал русалкам быть — просто боялся, что они расшатают мир. Они скучали там в своём сказочном слое, время от времени выбирались в наш и принимались некрасиво задыхаться. И всякие дриады так же, и другие личности. И Катрин говорила:

— Нужно всё смешать! Нужно, чтоб один мир питал другой!

А я думала — вам легко говорить, вы ведь уйдёте. Когда мир обновляет свою историю, как будто сбрасывает кожу, — нужна жертва, и Катрин