Когда я вернулся в гостиницу, хозяйка была на кухне, и ясказал ей, чтобы она дала нам кофе и приготовила завтрак с собой. Билл проснулсяи сидел на краю постели.

— Я видел тебя в окно, — сказал он. — Не хотел мешать тебе.Что ты делал? Зарывал свои деньги?

— Ах ты лентяй!

— Трудился для общего блага? Чудесно! Продолжай в том жедухе каждое утро.

— Ну, довольно валяться, — сказал я. — Вставай.

— Что? Встать? Никогда не встану.

Он залез в постель и натянул одеяло до подбородка.

— Попробуй уговори меня встать.

Я молча собирал наше снаряжение и складывал его в мешок.

— Ну что, не хочешь? — спросил Билл.

— Я иду вниз завтракать.

— Завтракать? Что же ты не сказал, что завтракать? Я думал,ты в шутку предлагаешь мне встать. Завтракать? Замечательно. Теперь тырассуждаешь здраво. Пойди накопай еще червей, а я сейчас спущусь.

— Иди к черту!

— Трудись для общей пользы. — Билл натянул белье. — Проявляйиронию и жалость.

Я вышел из комнаты с мешком, сачками и удочками.

— Эй, вернись!

Я просунул голову в дверь.

— Неужели ты не проявишь хоть немного иронии и жалости?

Я показал ему нос.

— Это не ирония.

Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал: «Ирония иЖалость. Когда ты узнаешь… О, дай им Иронию и дай им Жалость. О, дай намИронию. Когда ты узнаешь… Немного иронии. Немножечко жалости…» Он пел до техпор, пока не спустился вниз. Пел он на мотив: «В церкви звонят для меня, длятебя…» Я читал испанскую газету недельной давности.

— Что это за чепуха про иронию и жалость?

— Что? Ты не знаешь про Иронию и Жалость?

— Нет. Кто это выдумал?

— Все. В Нью-Йорке помешаны на этом. Как когда-то нациркачах Фрателлини.

Вошла служанка с кофе и намазанными маслом гренками. Или,вернее, с намазанным маслом поджаренным хлебом.

— Спроси ее, есть ли у них джем, — сказал Билл. — Будьироничен с ней.

— Есть у вас джем?

— Какая же это ирония? Жаль, что я не говорю по-испански.

Кофе был вкусный, и мы пили его из больших чашек. Служанкапринесла стеклянную вазочку с малиновым джемом.

— Спасибо.

— Да не так! — сказал Билл. — Скажи что-нибудь ироническое.Состри по адресу Примо-де-Ривера.

— Надо было сказать, что в Республике Рифов им не жизнь, амалина.

— Слабо, — сказал Билл. — Очень слабо. Не умеешь ты этого.Вот и все. Ты не понимаешь иронии. В тебе нет жалости. Скажи что-нибудьжалостливое.

— Роберт Кон.

— Недурно. Это уже лучше. Дальше: почему Кон достоинжалости? Будь ироничен.

Он отхлебнул большой глоток кофе.

— Да ну тебя! — сказал я. — Разве можно острить в такуюрань?

— Вот видишь! А еще туда же — писателем хочешь быть. Тывсего-навсего газетчик. Экспатриированный газетчик. Ты должен быть полониронии, как только встанешь с постели. Ты должен с раннего утра задыхаться отжалости.

— Ну дальше, — сказал я. — От кого ты набрался такой чепухи?

— От всех. Ты что же, ничего не читаешь? Ни с кем невидаешься? Знаешь, кто ты? Ты — экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке?Тогда ты все это знал бы. Чем я могу тебе помочь? Прикажешь приезжать каждыйгод и просвещать тебя?

— Выпей еще кофе, — сказал я.

— Кофе — это хорошо. Кофе тебе полезен. В нем есть кофеин.Все дело в кофеине. От кофеина он садится на ее коня, а она ложится в егомогилу. Знаешь, что с тобой? Ты экспатриант и притом худшего сорта. Неужели тыне слыхал об этом? Никто, покинувший свою родину, не написал ничего, достойногоувидеть свет. Даже в газетах.

Он допил кофе.

— Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Тыстановишься манерным. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебяв могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходитна разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе.

— Какая роскошная жизнь, — сказал я. — А когда же я работаю?

— Ты и не работаешь. По одной версии тебя содержат женщины,по другой — ты не мужчина.

— Нет, — сказал я. — Просто несчастный случай.

— Никогда не упоминай об этом, — сказал Билл. — О такихвещах лучше не распространяться. Это должно быть скрыто под покровом тайны. Какпервый велосипед Генри Форда.

До сих пор он сыпал как из решета, но теперь вдруг замолчал.Я боялся, как бы он не подумал, что задел меня, неосторожно сболтнув лишнее. Яхотел снова завести его.

— Никакого велосипеда не было, — сказал я. — Он верхомездил.

— Я слышал про трехколесный велосипед.

— Ну что ж, — сказал я. — Самолет тоже вроде велосипеда.Управление такое же.

— Только педали не нужно нажимать.

— Да, — сказал я. — Педали, пожалуй, нажимать не нужно.

— Ну хватит, — сказал Билл.

— Как хочешь. Я только заступился за велосипед.

— И пишет Генри тоже хорошо, — сказал Билл. — А ты сам оченьхороший. Тебе уже говорили, что ты хороший?

— Вовсе я не хороший!

— Послушай. Ты очень хороший, и я никого на свете так нелюблю, как тебя. В Нью-Йорке я не мог бы тебе этого сказать. Там решили бы, чтоя гомосексуалист. Из-за этого разразилась Гражданская война. Авраам Линкольнбыл гомосексуалист. Он был влюблен в генерала Гранта. Так же как ДжефферсонДэвис. Линкольн освободил рабов просто на пари. Судебное дело о Дреде Скотебыло подстроено Лигой сухого закона. Все это — половой вопрос. Полковника ледии Джуди О`Грэди — лесбиянки обе в душе!

Он замолчал.

— Хочешь еще?

— Валяй, — сказал я.

— Больше ничего не знаю. Остальное доскажу за обедом.

— Ах ты чучело! — сказал я.

— Дрянь ты этакая!