– Я, надеюсь, в кадр не попал? – предусмотрительнопоинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.

– Я ж обещала…

– Ну, смотрите…

– Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Все время– об этом не говорите, этого не снимайте…

– Я не пугливый, – сказал Смолин. – Я простопредусмотрительный. Коммерция у меня такая…

– Но вот сейчас все было честно? Человек продал вещи иполучил деньги…

– Ну разумеется, – сказал Смолин. – Толькоесли вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, тоглубоко ошибаетесь…

– Ах да, вот оно что…

– Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированныедоходы, неуплата налогов в крупных размерах…

– Начинаю понимать…

– Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом.Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговоеуправление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали –знаем… – он всмотрелся, подвел машину к тротуару и выключил мотор. –Инга, посидите пару минуток, я быстро…

Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он еще неподошел вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, свежливым равнодушием – хорошо еще, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнеедите в легком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолинане обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке,самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяяСмолина посреди остального мира.

Лично ему никогда не нравилось это имя – Анжелика, это ужебыла чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно модетой осени: тогда в Шантарске массу новорожденных малышек записали как разАнжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которуюсудьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).

– Здравствуй, – сказал Смолин.

– Здравствуй… – сказала Анжелика.

(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремязамолчала, чуть не продолжила «…те». Ну, ничего удивительного, собственно…)

– Как жизнь?

– Нормально.

– С мужем всё путем?

– Ага.

– А мать как?

– Да нормально… Давление скачет иногда…

– А внук, вижу, подрос…

– Внучка, – сказала Анжелика без всякихэмоций. – Ты и забыл…

– Ах ты, черт… – с некоторой пристыженностью сказалСмолин. – Замотался…

– Дела?

– Ага.

– Всё те же?

– А какие ж у меня еще?

– Понятно… – она покосилась на джип, Ингу, конечноже, зафиксировала, но комментировать никак не стала – вероятнее всего, ей ивправду было все равно.

Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин,как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, какимполагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят роднаядочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомаясимпатичная молодая женщина – в которой он не усматривал ни малейшего сходствас собой (вот с Лидочкой – да), которую за последние четверть века видел хорошоесли десяток раз, и то мимолетно. А уж дитё (забыл, как ее зовут, запамятовалнапрочь) и вовсе было чужим – карапузик как карапузик, и не более того.

Даже финальной реплики, позволившей бы уйти элегантно,что-то не подворачивалось. Мысли, пометавшись, свернули в привычную бытовуюколею, он достал бумажник, не глядя, выдернул всё из того отделения, где лежалисложенные пополам тысячерублевки, решительно протянул дочери:

– Мало ли что… Малышке понадобится…

– Да зачем… – сказала Анжелика и без радости, ибез особого протеста.

– Пригодится-пригодится, – сказал Смолин и опустилденьги в приоткрытую сумку, а следом и визитку. – Звони, если что.

– Ладно.

– Ну, пока…

– Пока…

Он с превеликим облегчением развернулся на каблуках, сел заруль, не торопясь включать зажигание. Анжелика прошла мимо, все же бросив наИнгу быстрый любопытный взгляд – как любая женщина на ее месте. Скоро онаисчезла и из зеркальца заднего вида.

Инга осторожным тоном произнесла:

– Вы не подумайте, я в вашу жизнь не лезу… Это что,ваша бывшая?

– Это моя дочь и моя внучка, – сказал Смолин безособых эмоций. – Вот такой я старый…

– Вы с ней что, поссорились?

– Почему вы так решили?

– Как-то вы общались… наспех и холодно.

– Чужие люди, – сказал Смолин, усмехаясь насколькомог беззаботнее. – Да-авненько развелись… черт, в том году будет тридцатьлет, юбилей. Надо же, как времечко свистит…

В глазах Инги пылало нечто вроде профессионального интереса:

– Вы говорили, что антиквариатом занимались лет чуть лине с двадцати, я помню… Она что, не разделяла ваших интересов?

– Можно и так сказать, – медленно произнес Смолинбез тени горечи, даже весело. – Она у меня была очень идейная и правильнаяв отличие от меня. Когда мне влепили первый условный, был жуткий скандал сидеологическим подтекстом, а если учесть, что года не прошло, как я залетелвторично и на сей раз отхватил два годика уже не условных…

– Вы что, сидели?

Особенного ужаса в ее голосе не было – одно щенячьелюбопытство. Удивишь кого-то в России-матушке зоновским прошлым, как же.Особенно нынешнюю шуструю молодежь, насмотревшуюся сериалов типа «Леди назоне»…

– Ну да, – сказал Смолин. – И те два года, ипотом еще четыре. Не бойтесь, не за педофилию…

– А за что?

– Да так, – сказал Смолин. – И условно, ивторой срок – за спекуляцию.

– За что?

– За спекуляцию.

– А это как?

Смолин повернулся к ней и всмотрелся очень внимательно –нет, она ни капельки не шутила, она и в самом деле взирала непонимающе, словнос ней заговорили по-марсиански…

– Спекуляция – это когда продаешь дороже то, что вмагазине стоило дешевле, – сказал Смолин. – Магазинная цена этимкнигам была рупь сорок, а я их продавал по пятерке…

– Ну и что?

С величайшим терпением Смолин сказал:

– Сейчас это называется «ну и что», а в те времена этоназывалось уголовным преступлением и каралось соответственно. Я ведь не толькокнигами торговал, но и тогдашним антиквариатом. С рук. Коробейником был, таксказать…