– Да ты в уме, Богдан Григорьевич? –спросил он наконец. – Чего несешь? Белены объелся? Я ж тебе русским языкомобъяснил, кто я есть такой. Значит, это…

Он указал на свою ношу, но Нелидов перебил:

– Ничего это не значит! Твои слова –только слова, этак любой и каждый прийти может и каким хочешь именем назваться.Привет от Бельского – мало ли что привет. Вот ежели бы сам Богдан Яковлевич,куманек, тут стоял, тогда другое дело было бы. А твоим словам у меня веры нет.

– Так вот же доказательство, что правдуговорю! – шепотом, не забывая об осторожности, вскричал гость.

– Эва, душа-человек! – отмахнулсяНелидов. – Таких доказательств я тебе хоть сейчас один на десятьпредставлю да еще у соседей три десятка наберу. Сказано в Писании: не верьглазам своим. Вот я и не верю. Так что не взыщи… Иди, откуда пришел.

– Туда мне с этим дороги нет, – вялопроговорил человек, снова указывая на свою ношу. – Не боишься грех на душубрать? Хоть жену позови, у нее, может, глаз приметливее.

– Вот еще, жену мешать! Не бабье здесьдело, – отрекся Нелидов. – Уходи, добром прошу! Не то…

Он и сам не знал, чем может пригрозитьнезнакомцу, однако тот явно затревожился. Бросил на Нелидова взгляд, полный нето муки, не то ненависти, поднял на руки свой узел.

– Гореть тебе в геенне огненной, БогданГригорьевич, – пробормотал устало. – Ох, кабы не знал я, что у тебяполон дом детишек мал мала меньше, я б поговорил с тобой подобающе! Ну даладно, живи. Только знай: настанет день, когда ты пожалеешь… горько пожалеешь отом, что не дал сегодня приюта путнику. Кровавыми слезами умоешься! Прощай!

– Не пугай! Без тебя пуганые! –прошипел Нелидов.

Человек не ответил, спустился с крыльца,тяжело побрел к калитке. Вышел на дорогу, постоял в задумчивости.

И тут Нелидова словно ветром с крыльца сдуло.Понесся вслед:

– Эй, погоди! Постой!

– А, одумался? – обернулсячеловек. – Конечно, молодец, а то разве это дело?..

И осекся, глядя, как Нелидов резко крутитголовой из стороны в сторону: нет, мол, нет!

– Ты вот что, – забормотал БогданГригорьевич. – Тут в полуверсте, во-он за березками, имение МихаилаНикитича Романова. И он сам днями сюда прибыл. Коли ты и в самом деле тот, кемназываешься, тебе к нему прямая дорога, понял?

– Понял, – отозвался человек. –Ну что ж, спасибо и на том. А все-таки ты вошь ползучая, Богдан Григорьевич! Ибольше никто!

И пошел по дороге к березовой роще, неоглядываясь, растаял в темноте.

– Вошь так вошь, – зевая,пробормотал Нелидов. – Лучше б деньгами дал, чем ругаться! Известное дело,сытый голодного не разумеет!

«Хлебом и солью люди людей неволят!» – этустаринную польскую пословицу свято исповедовал сендомирский воевода.

То гостеприимство, которое он расточал передмосковским гостем, показывало: пан Мнишек решил взять названного Димитрия всамый что ни на есть крепкий полон.

Самбор зашумел гостями. Как только сталоизвестно, что у Мнишка можно посмотреть на самого настоящего московскогоцаревича, со всех сторон ринулись соседние паны. Явились и такие гости изсамого Кракова, что хозяин с поклоном встречал их на крыльце, а для жительстваотводили им красно убранные комнаты в наугольных башнях дворца – наилучшиепомещения! Собрались у Мнишка и другие гости – к ним навстречу не выходили,размещали в закутках для прислуги, а то и вовсе где попало на соломе, а заобедом сажали на дальнем конце стола, куда блюда приносили в последний черед.

– Погляди, пан Казик, – пробормоталодин такой загоновый шляхтич [25],склонившись к своему приятелю. – Ложки нам дают оловянные, ни ножей, нивилок, даже тарелок не меняют. А другим так приборы серебряные! Зачем толькоприглашают добрых людей на такое поношение?! Знал бы – ни за какие коврижки непоехал бы. Вот как Бог свят, слезами Христа клянусь: сей же час встану из-застола и покину Самбор.

– Ну и дураком будешь, пан Тадек, –пробормотал сосед, откладывая корявую ложку и прямо руками хватая с блюдамедвежью лапу под шафрановым соусом. – Можно подумать, в своей хижине тыхоть раз отведаешь такое изобилие. Ешь да помалкивай, а надуваться спесьювремени и после обеда хватит!

Пан Тадек оглядел немыслимое изобилие,царившее на столе, и послушался приятеля: спрятав гордость в карман, а непонравившуюся ему ложку бросив на скатерть, горстью цапнул двух или даже трехжареных воробьев, поднос с которыми как раз приплыл на дальний конец стола.

Жареная дичь была одним из основных и любимыхблюд всякого праздничного пиршества. Подавались чижи, воробьи, жаворонки,коноплянки, чечетки, кукушки. В чести также были уже названные медвежьи лапы,козьи и бобровые хвосты, петушиные гребешки и куриные ножки. В соусниках,изваянных в виде баранов с позолоченными рогами, в изобилии подавалисьшафрановые, винные и разные другие подливы. Вообще за столом бывало четыреперемены блюд, зараз предлагалось до пятидесяти их видов, так что дичь былалишь малой толикой роскошного стола.

Слуги в цветных платьях так и сновали вокруг,едва успевая менять тарелки и блюда, а подстолий, кравчий и подчаший надзирали,чтобы каждого гостя успевали обслужить без задержки. Вино, старое венгерское,особенно любимое польской шляхтой, лилось рекой… нет, вина было сущее море,оттого стол ломился от множества серебряных и позолоченных кубков вычурнойработы из Нюренберга и Генуи, чарок, роструханов… Меж ними возвышалисьсеребряные судки с филигранными корзинами наверху для плодов.