Царь тяжело опустился на табурет, услужливоподставленный служителем.

– Дозволь при тебе побыть,батюшка! – умоляюще пробормотал сын Федор.

– Нет, идите, все идите! – БорисФедорович досадливо махнул рукой, и даже в неверном свете единственногооставшегося в подземелье факела стало видно, как вздрагивает его поседевшаяголова, как исхудала шея, торчащая из тяжелого, шитого драгоценностямиожерелья.

Борис услышал, как проскребла по каменнымплитам разбухшая, осевшая дверь, и почувствовал, что наконец-то остался один. Стой минуты, как он принял на себя сан, ему редко удавалось побыть водиночестве. Даже в своем спальном покое он всегда ощущал чей-то стерегущий,якобы почтительный взор.

Вот именно что якобы! Поднявшийся к трону изсамых низов, отлично знающий, что русский двор в это смутное время – сборищеядовитых пауков, посаженных в одну корчагу [27], Борис не верил никому и никогда. Ну развечто жене своей Марье доверял государь. Дочь Малюты Скуратова, рабски служившегоГрозному, бывшего ему верным псом, Марья Григорьевна [28]унаследовала от батюшки черты такой же собачьей верности своему господину иповелителю. Борис Федорович являлся ее мужем, господином и повелителем, и МарьяГригорьевна готова была лизать его руки и оправдывать всякое его деяние. Инойраз она даже опережала мужа в желании услужить ему. Чего стоила прошлогодняявстреча с инокиней Марфой, некогда звавшейся Марьей Нагой и бывшей седьмойженой Ивана Грозного.

Господи, твоя воля… Седьмая жена! Иная женщинапостыдилась бы такого титула, ведь церковью сей брак за действительный непризнавался, а эта все пыжится, все не может забыть, что некогда родилагосударю сына, которого спустя несколько лет зарезали Битяговские да ОсипВолохов по приказу…

Борис криво усмехнулся. Нет-нет да ипросочатся тщательно зарытые, глубоко в землю закопанные, но не похороненныеслухи о том, что злодеи действовали по прямому приказу Бориса Годунова, бывшегов то время еще шурином царя Федора Ивановича (царствие ему небесное, убогому!).И остаток Федорова правления, и все восемь годков своего царствования прожилБорис Федорович под гнетом этого обвинения, ну а теперь Господь вдруг проявилпоистине диаволово лукавство: взял да и наслал на русскую землю этого якобывоскресшего царевича…

Одно из двух: или на самом деле Бог убереготпрыска Марии Нагой, отвел руку Битяговских и Волохова, – или тот, ктоподступил к Москве во главе польского войска, в самом деле вор и самозванец,расстриженный поп и прочая, и прочая, и прочая. Кстати сказать, армия его ужене только и не столько польская, сколько русская, ведь множество воевод сосвоими полками приняли сторону претендента, выражаясь по-европейски. Изменники,неверующие… аки дети малые, коим лишь бы игрушка поновее да позабавнее! А ведьпомнил, помнил Борис, сколько раз народ в един голос, в един крик молящийпредлагал ему шапку Мономаха, венец государев и державу. В пыли валялись, ногиему лобызали: не оставь, господине, будь отцом нашим милостивым.

Просили, да… А он отказывался снова и снова,ничем не рискуя, не опасаясь, что народу и собору церковному надоест просить.Он доподлинно знал, что сделается русским государем, – жребий сей ему былпредсказан. 1 сентября 1598 года венчаясь на царство, не сомневался, чтопризван надолго, если не на век, то на многие десятилетия. Плевать он хотел напророчество какой-то волхвовательницы [29] Варвары, предрекшей емувсего только семь лет верховного владычества. «Болтает пустое», – подумалБорис тогда и решил проверить, какова она там пророчица. Повелел привестижеребую кобылу и вопросил:

– Что во чреве у сей скотины?

– Жеребец, шерстью ворон, белогуб, праваянога по колено бела, левое ухо вполы [30] бело, – ни на миг незапнувшись, ответствовала Варвара.

– Левое ухо вполы бело? – глумливоповторил Борис. – Ну а это мы сейчас поглядим! Зарежьте кобылу и вспоритеей брюхо!

И что же? Варвара все в точности угадала.Стало быть, срок Борисову царствованию и впрямь должен был истечь через семьлет.

В ту пору ему и это казалось величинойнебывалой. Воскликнул самонадеянно: «Да хоть бы и семь дней!»

Как же, семь дней! Держи карман шире!Продвинувшись к трону крадучись, неслышными шагами, на кошачьих лапках,завладев желанной добычею, он уже не собирался ее выпускать. Тем паче чтоВарвара оказалась не вполне права. Не семь, а восемь лет просидел Борис натроне, но тут, видать, и вышел ему предел. Вот уже полки самозванца под стенамиМосквы, осталась Борисову дому одна надежда – на Бога. На Бога – да вот еще наэту каменную бабу, которую государь приказал вытесать и притащить сюда, вподземелье, пред которой он сидит, словно какой-нибудь идолочтец в своемпоганом капище.

А что, разве не так? Если не произойдетнекоего чуда и не удастся разгромить лживого царевича, будут, будут-такипринесены этому идолу жертвы великие и страшные.

Борис, кряхтя, приподнялся с табурета, вынулиз настенного светца факел и осторожно поднес его к стеклянице, которую держалав своей тяжелой лапище каменная баба. Стекляница была всклень наполнена маслом,из коего поднимался фитиль. Затеплился огонек, бросая причудливые сполохи нагрубые, небрежно вытесанные черты.

Борис и не хотел, а усмехнулся. Вольно илиневольно каменотесец придал статуе черты, крайне схожие с ликом царицы Марьи Григорьевны.Да, некогда Марьюшка Скуратова-Бельская была хороша, словно маков цвет, нежна,как розовая заря, голосок имела сладкий, будто у малиновки, птички певчей, но сгодами сделалась станом объемна, поступью развалиста, увесиста, на язык груба игорлом громка, а уж черты лица… Где былая красота? На смену ей пришла однасвирепая надменность, щедро приправленная рябоватостью после перенесенной оспы.Впрочем, с лица воду не пить – Борис Федорович, сам слывший измлада красавцем,даром что рост имел маленький, всю жизнь придерживался сего мнения. Главное,что ближе и довереннее человека, чем жена, у него не было. Ну да, они ведьсидят в одной лодке. Когда колеблется трон под Борисом, колеблется он и подсупругой его. А потому и злобствовала Марья Григорьевна, стоя подбоченясь предсухоликой, сухореброй, словно бы источенной годами и лишениями инокиней Марфой,спешно доставленной из убогого Выксунского монастыря, где обреталасьчетырнадцать лет, в Москву, в Новодевичью обитель, потому и орала истошно:

– Говори, сука поганая, жив твой сынДимитрий или помер? Говори!