Монахиня, почуяв силу свою и слабостьгосудареву, вдруг гордо выпрямилась и ответила с долей неизжитого ехидства:

– Кому знать об этом, как не мужу твоему?

Намекнула, словно иглой кольнула в открытую рану!

Борис – тот сдержался, только губами пожевал,точно бы проглотил горькое, ну а жена, вдруг обезумев от ярости, схватилаподсвечник и кинулась вперед, тыкая огнем в лицо инокини:

– Издеваться вздумала, тварь? Забыла, скем говоришь? Царь пред тобой!

Марфа уклонилась, попятилась, прикрыласьшироким рукавом так проворно, что порывом задула свечку.

– Как забыть, кто предо мной? Сколько летего милостями жива!

Снова кольнула! Снова пожевал царь губами,прежде чем набрался голосу окоротить жену:

– Царица, угомонись. Угомонись, прошу. Аты, инокиня, отвечай: жив ли сын твой?

– Не знаю, – ответила монашенка,морща иссохшие щеки в мстительной ухмылке. – Может, и жив. Сказывали мне,будто увезли его добрые люди в чужие края да там и сокрыли. А куда увезли,выжил ли там, того не ведаю, ибо те люди давно померли – спросить некого!

И больше от нее не добились ни слова ни царь(не умолять же, не в ножки же ей кидаться!), ни царица, как ни супила брови, никривила рот, как ни бранилась. А лицо у царицы в эти минуты крайней, лютойзлобы было точь-в-точь как щекастая, угрюмая морда этой вот каменной бабы, вкоторой Годунов видит последнюю надежду своего царствования.

Он обречен, и все, кого любил он, обречены.Это давно сулили небеса, в которых снова и снова возникало много знамений ичудес, с разными страшными лучами, и точно бы войска сражались друг с другом, итемная ночь часто делалась так ясна и светла, что ее считали за день. Иногдавидны были три луны, иногда три солнца; по временам дули такие ужасные вихри,что сносило башни с ворот, стволы в двадцать и тридцать саженей [31] и кресты с церквей.Пропали рыбы в воде, птицы в воздухе, дикие звери в лесах; все, что ниподавалось на стол, вареное или жареное, не имело природного вкуса, как бы нибыло приготовлено. Собаки пожирали других собак, волки волков. Часто можно быловидеть при дороге только их ноги и головы. На литовской и польской границенесколько ночей слышен был такой вой волков, что люди приходили в ужас; зверисобирались несколькими сотнями, почему люди не могли ездить по дорогам, если небыли их сильнее, чтобы иметь возможность оборониться от нападения. В степях иокрестностях Москвы поймали средь бела дня несколько черно-красных лисиц, в ихчисле одну дорогую, за которую какой-то немецкий купец дал триста талеров.

Видна была и комета в воздухе, очень яркая исветлая, над всеми планетами, в огненном знаке Стрельца, что, без сомнения,означало бедственную погибель многих великих князей, опустошение и разорениеземель, городов и деревень и великое кровопролитие.

Что и сбылось!

Если случится самое страшное… если Москва неустоит… если Самозванец воссядет на русский трон, а головы Годунова и его семьиполетят с плеч… рано или поздно эта каменная баба сумеет довершить дело,начатое, но не довершенное 15 мая 1591 года в Угличе. Как только догорит маслои стекляница лопнет от жара, огонь неминуемо попадет на рассыпанный внизу, уподножия статуи, порох.

Борис Федорович повозил башмаком по полу, почтис наслаждением ощущая, как перекатываются под ногой мелкие свинцовые бусинки.Пороху здесь много, весь пол им усыпан. Да еще не меньше полусотни мешочков ибочонков стоит вдоль стен. А то и больше. Ох как рванет, как взлетит на воздусяКремль вместе со всеми его новыми насельниками!

А ему, Борису Годунову, государю БорисуФедоровичу, уже будет все равно. И семье его – тоже. Федору, Марье Григорьевне…Ксении.

Царь опустил на руки седую голову. Никогданеотвратимость погибели не вставала пред ним с такой отчетливостью и ясностью,как в эту минуту. Надежда – о, конечно, надежда тлела в сердце, однакобезысходность одолевала ее. Наедине с собой этот великий притворщик мог непритворяться. Все кончено, все кончено! Остались считаные дни всевластияГодунова! Истекает время, когда все трепетало пред Борисом!

Он зажмурился, ощутив на щеках забытое –влагу. Слезы…

Но в этот миг уже почти свершившегося прощанияснизошла на царя Бориса Божья благодать – оплакивал он не свои несбывшиесямечты, не свое неутоленное тщеславие, не свою блистательную жизнь, котораятеперь стремительно катилась к темному, мрачному закату, а судьбу дочери,прекрасной Ксении, о счастии которой он так рачительно пекся – и ничего на семпоприще не достиг.

Теперь уж и не достигнет, надо быть!

– Юшка! Юшка! Куда тебя нелегкая унесла?Да отзовись, хвороба!

На заднем крыльце романовского дома стоялсогбенный седобородый старичок. Чудится, щелчком такого перешибешь, однакоглоткой он обладал воистину луженой. Истошный крик разносился по двору, дажаль, напрасно. Всполошились две курицы, придремнувшие было в пыли под забором,кудахча понеслись куда глаза глядят, да серый кот выскочил из ворот сеннойзавалушки, дал деру через весь двор, словно за ним свора собак неслась. А болееничто не шелохнулось в знойном мареве. Май выдался нынче необычайно жаркий,пора стояла послеобеденная, и спали все, кто имел глаза, чтобы их смежить.

– Юшка, сучий хвост! Боярин тебя требует,где ты? Юшка-а! Ох, будь моя воля, отдал бы я тебя в приказную избу кату подлинья [32], чтобы ум в тебя вбил, коли не вбилародная маменька!

– Будет орать, Матвеич! – высунулсяиз сеней пригожий мальчик в шитой шелком рубахе. – Батюшка прислалсказать, они с игуменом Пафнутием сами письмо напишут. А ты угомонись, не тодядю Михаила разбудишь, тогда не Юшке, а тебе больше достанется.

– Ох, Феденька, вот так всегда ибывает, – жалобно отозвался Матвеич. – Кошка сметанку жрет, а мышкаслезки отирает. Уж я небось обыскался сего прохвоста, а его нет как нет.

– А в завалуше глядел? – спросилмальчик. – Вчера, как ты кликал Юшку, он потом из завалуши вылез, долгосмеялся, что ты глотку зря дерешь.

Старик вытаращил глаза:

– Неужто правда, Феденька?

– Вот те крест святой! – обмахнулсяперстами мальчик. – А после Юшки знаешь кто из завалуши вылез? Ни в жизньне догадаешься! Это была…