Медведь вскочил на все четыре лапы и, весь подавшись кдвери, насколько позволяла цепь, шумно засопел, водя носом. Теперь и Ольгапочувствовала умопомрачительные запахи, от которых у нее моментально свеложивот голодной судорогой.

Держась вдоль стены – как человек, давным-давно обвыкшийсясо зверем и длиной его цепи, – Степан прошел половину расстояния,отделявшего его от Ольги (неотступно сопровождаемый пустившим слюну медведем),поставил поднос на каменный пол и поманил Ольгу:

– Ну, иди, глупенькая, покушай-попей, мы старались…

В его голосе звучали столь неподдельное участие и радушие,что Ольга невольно сделала пару шагов вперед.

Великан мгновенно приспустил плисовые штаны, одним движениемизвлек неудобосказуемый орган и шумно, с напором, как сущий жеребец, принялсямочиться на поднос – на аппетитно зажаренного каплуна, на тарелку с салатом, наломти белейшего хлеба, на воздушные пирожные. Он делал это столь непринужденнои беззастенчиво, словно так и полагалось согласно здешним правилам хорошеготона. Ольга застыла на месте, содрогаясь не от конфуза – ну, видывала схожее,чего уж там, – а от злости.

Закончив, Степан расхохотался так, что медведь, прижимаяуши, шарахнулся, злобно щерясь. Громоподобное эхо металось под потолком.

– Милости просим отужинать, мадемуазель, – сказалверзила с издевательской вежливостью. – Уж повар-то как старался, из коживон лез, чуть вовсе не вылез… Ну, что стоишь, как сирота на именинах? Привыкай,другим манером тебя никто кормить не намерен, не велика барыня…

Ольга смотрела на него, сжав губы в ниточку и мечтая лишь отом, чтобы в руке у нее оказался добрый кухенрейтеровский пистолет…

– А то давай баш на баш, – сказал Степан, все ещепохохатывая в бороду. – Ложись и заголяйся, я малость блудень потешу, атебе за это приносу хлебца. И ветчинки.

В конце концов, это помещение мало напоминало светскийсалон, где царствуют правила строгого этикета…

– Ты свой блудень ему в задницу засунь, еслиполучится, – сказала Ольга, кивнув на медведя. – Быдло поганое…

Здоровяка ее слова никак не возмутили.

– Ай-яй-яй, а еще образованная, по-французски читаешь…Я с тобой хотел по-доброму, ведь ничего лучше не дождешься…

– Пошел вон, – яростно прошипела Ольга, сознавая,что совершенно бессильна перед этим уродом, но вовсе не собираясь показать итень слабинки.

– Я-то пойду, – пожал плечами Семен. – А воткто заместо меня явится – это, барышня, вопросец интересный… Ну, желаюздравствовать и приятно провести время. Ежели желаете подкрепиться, милостипрошу…

Он легонько подвинул ногой поднос, повернулся и преспокойноудалился, похохатывая в бороду, громко и с несомненным удовольствием. Дверьтяжко захлопнулась, проскрипел засов, и настала тишина.

Медведь ожесточенно натягивал цепь, разбрызгивая голодныеслюни.

– Да помилуйте, сударь, с полным нашимудовольствием… – сказала Ольга недрогнувшим, как ей хотелось верить,голосом.

Резким движением ноги она отшвырнула поднос под самую мордузверя. Тот, не выказав ни малейшей брезгливости, моментально заграбасталкаплуна в пасть и смачно захрустел косточками. Чтобы не слышать аппетитногочавканья и избавиться от одуряющего запаха еды, Ольга отошла подальше,насколько это позволяла темница – к окошечку. Над головой у нее потемнело –близился вечер.

Живот прямо-таки сводило от голода, горло пересохло отжажды, но она пыталась держаться молодцом. В утешение мысленно заняласьзабавами, не вполне достойными благовоспитанной девицы (но простительными,впрочем, в ее положении): представила, что это камергер угодил к ней взаточение и она, гордо восседая в роскошном кресле, отдает приказы проворнымпалачам, вовсе не страдавшим излишней щепетильностью.

Плохо только, что она не могла похвастать садистическойфантазией, и палачи главным образом нещадно настегивали вопящего и корчащегосякамергера кнутами – что, правда, тоже приносило Ольге некоторое моральноеудовлетворение.

Слева послышался скрежет, и она, действуя скорееинстинктивно, шарахнулась в сторону: это кольцо, к которому крепилась медвежьяцепь, вдруг выдвинулось из стены, обнажился толстый железный стержень длиной неменее полутора аршин…

Обрадованный медведь тут же, не издав ни малейшего звука,кинулся прямехонько к Ольге, явно намереваясь поужинать плотнее после легкойзакуски. Девушка прижалась к стене, не обращая внимания на холод и сырость.Медвежьи лапы молотили по воздуху уже в совершеннейшей близости от нее, хотя ине доставали, как медведь ни старался. Ольга не сомневалась, что зверь никак немог сам вырвать кольцо из стены. Значит, существовал некий механизм,позволявший тем, кто снаружи, забавляться при необходимости…

Очень быстро навалилась новая беда: организм настойчивотребовал совершить обычные естественные отправления. Вот с этой проблемой онане сталкивалась, читая романы: героини, даже заточенные в самые жуткие узилищас крысами и мокрицами, словно бы начисто теряли таковую потребность – во всякомслучае ни один романист об этом и словечком не упоминал…

Поскольку делать было нечего, в конце концов она покориласьприроде, не сходя с места, но не почувствовала ни стыда, ни униженности –только непреходящую злобу на тех, кто с ней все это проделывал.

Неизвестно, сколько времени прошло. За окошечком тьмасгустилась окончательно, зато под потолком зажглось нечто вроде тусклого шариказеленоватого цвета, наподобие древесной гнилушки. Света было достаточно, чтобылицезреть камеру и медведя, утомившегося в конце концов и спокойно лежавшегосовсем рядом с ней. Время текло, ползло, тащилось, тянулось…

Понемногу Ольга начала впадать в некое подобие полубреда –задремывала даже, но тут же, встрепенувшись, придвигалась поплотнее к стене,чтобы не угодить в медвежьи когти. Клонило в сон, спать хотелось отчаянно, иэто было дополнительным мучением.

И потому она ощутила даже некоторую радость, услышав, кактягуче заскрипел засов: лучше уж хоть какое-то разнообразие, нежелибездействие, когда ничего не происходит…

Под каменным потолком вспыхнули целые гроздья зеленыхсветящихся шаров, теперь сводчатая камера была освещена не хуже, чем зала, гдепроходил великосветский прием.

В камеру вошел камергер Вязинский, одетый с безукоризненным,чуточку небрежным щегольством, свойственным истинно светскому человеку. Он былневозмутим и бесстрастен, словно происходящее считалось в этом мире самымобычным делом, ничем не отличавшимся, скажем, от утреннего чаепития…

Он шел прямо посередине камеры – и медведь, мгновенно этооценив, взметнулся, кинулся навстречу. Не задерживаясь, не поворачивая головы,камергер небрежно щелкнул пальцами, с их кончиков сорвалось нечто вродесветящейся зеленой ленточки, мгновенно коснувшейся звериной морды, – имедведь застыл с поднятой передней лапой, словно гротескная статуя, созданнаяталантливым ваятелем.