С тяжелым вздохом тетя Тоня положила трубку, и Герман тотчасзабыл о ней,

«В деревню? В Дрюково, что ли? На поминки или на похороны…Но к кому?»

Он мысленно перебирал всех деревенских знакомых, друзейотцова детства, с которыми тот не переставал поддерживать связь, жалел каждого,жалел отца – тот с каждым годом все тяжелее переживал уход ровесников, ворча,что скоро вообще жить страшно будет, ни одного знакомого лица не увидишь наулице…

Господи, если бы он только знал, если бы только могвообразить, что стоит за этой тщательно отрепетированной ложью во спасение!Если бы знал, он бы…

Хотя что он мог сделать тогда, чего не сделал бы потом?..

Странно только, что эти слова – поминки, похороны – незатронули в его душе никаких вещих струн. Он просто вышел из комнатки, откудазвонил, и отдал мобильный телефон его хозяину, веселому французу Жерару,который был начальником метеостанции и составлял весь ее штат. Метеостанция вэтом районе держалась на деньги короля лесных туарегов, поэтому Жерар никак невозражал, что сам король и его русский друг используют ее как переговорныйпункт.

Они распрощались, но, выходя на террасу, Герман успелувидеть мелькнувшую в соседней комнате высокую худощавую фигуру в развевающейсяюбке. Не удержался – испытующе глянул в глаза Жерару. Тот мгновенно залилсякраской, но смотрел с вызовом: а твое, мол, какое дело, ты там можешь с утра доночи и с ночи до утра трахаться, а мне что, коз пасти?

Герман улыбнулся примирительно, пожал руку Жерару – у тогоявственно отлегло от сердца, – и вышел из бунгало, насквозь пронизанногогорячим вечерним ветром.

Господи, да почему бы ему не привести в дом женщину? Вот они привел… Только вся заковыка в том, что миль на пятьдесят, а то и сто в округеможно найти только женщин лесных туарегов или пигмеев. Та дамочка, которуютолько что видел Герман, могла бы составить гордость любой баскетбольнойкоманды, то есть о пигмеях тут и речи не было. Значит, женщина лесных туарегов?Нет, нет и еще раз нет! Герман не мог себе представить ни одну из них, котораялегла бы с белым. Сам он не в счет. Во-первых, Герман – побратим короля, всеравно, что свой. Во-вторых, он не англичанин, не француз, не немец – эти нациидля туарегов «орхо», то есть нечистые, запретные. Табу, словом. Разговаривать сними можно – но не более того.

И только женщины одного сорта позволяли себе отдаватьсячужеземцам-орхо. Те, которые еще совсем недавно были мужчинами…

Это было какое-то поветрие, просто заразная болезнь! ИногдаГерман с искренним отчаянием думал, что скоро в племени не останется ни одногособственно туарега – то есть мужчины. Кроме разве что короля. И еще неизвестно, кто придет к власти после смерти Алесана. Ведь не секрет, что покаего отец учился в Англии, предпринималась попытка государственного переворота.Во главе движения стояла первая дукуни. Конечно, Алесан покрепче духом, чем егобатюшка, и еще более европеизирован, точнее, американизирован и русифицирован,однако и он внутренне бессилен перед этим наступлением матриархата, в которомГерман уже видел что-то патологическое. Нет, в самом деле! Геродотовы амазонкипросто убивали своих мужчин. Соплеменницы Алесана пошли гораздо дальше: ониизменяли внутреннюю сущность человека, которая называлась шеба. А может быть,даже заменяли одну шеба на другую. Мужскую – на женскую. Странные случалисьиногда совпадения! Скажем, стоило какой-то женщине умереть, и буквально надругой день перед дукуни являлся мужчина в ситцевой юбке, возглашавший, что егошеба желает перерождения. Со всеми вытекающими отсюда последствиями в видеперемены оперативным путем вторичных половых признаков. Герман замечал, что уэтих несчастных безумцев (с его точки зрения, они все предварительно спятили)вид совершенно потерянный, и относил это на счет бурных переживаний. А тутвдруг призадумался: не действуют ли мужчины по принуждению? Под психологическимдавлением? Герман здесь такого навидался, что ничуть не удивился бы, узнав, чтошеба умершей женщины ищет себе места в мужском теле и требует его изменения.

Ну, шеба шебой, а некоторых предрассудков даже туареги немогли в себе одолеть. Среди них был и такой: ни один лесной туарег не имеетправа под страхом позорной казни предаться страсти с женщиной, которая утратилапрежнюю, мужскую сущность раньше, чем через два года и девять дней. Однаконенасытная шеба, обретя живую плоть, желала ее тешить… поэтому, собственно,Герман не очень удивился, когда на метеостанции мелькнула ситцевая юбка.

Что же касается его самого… Чем дальше шло время, тем чащеГерман, пребывая в объятиях темнокожих любовниц, крепко жмурил глаза, воображаярядом другое тело, другое лицо… Нет, оно не имело каких-то определенных илизнакомых черт, одно он знал твердо: это была женщина с белой кожей, светлымиглазами и русыми волосами до плеч. Или до пояса. Прошлой ночью это видение былонастолько сильным и властным, что он едва не оскандалился перед дукуни, внеподходящую минуту открыв глаза и увидев рядом черное лицо и алые чувственныегубы.

Однако ему помог страх за жизнь Алесана, которому пришлосьбы идти на тигра в одиночку. Герман снова зажмурился, усилием воли вызвал впамяти вожделенный образ – и вот уже дукуни протяжно застонала, забилась… Самон тоже достиг желаемого – неотрывно глядя в переменчивые, словно речная вода,глаза и целуя розовые губы, пересохшие от страсти…

– Почему ты никогда не рассказывал мне о своей сестре? –проговорил в это мгновение Алесан, и задумавшийся Герман подскочил так, словнолапа тигра, которого они ждали, вдруг просунулась сквозь решетку.

Да, про тигра он уже и позабыл, если честно… Однако ещенеизвестно, что хуже: тигр или вопрос Алесана.

Впрочем, ничего нет в этом вопросе особенного, с этимипризраками Герман давным-давно справился… а если честно, они существовалитолько в испуганном воображении его матери, которая слишком много пороканавидалась в своей комиссии по делам несовершеннолетних!

– Ты любил ее?

Ну вот! И Алесан туда же!

– И любил, и люблю, – спокойно ответил Герман. – И всегдабуду любить. А как же иначе. Мы ведь с ней близнецы.

– Я видел фотографию. На самом деле вы не так уж похожи.

– Ну, все-таки она женщина, а я мужчина, – усмехнулсяГерман. – С годами сходство уменьшилось, но в детстве оно было поразительным.Одно лицо, буквально. Нас часто путали, да и мы сами вовсю этим пользовались.Как все близнецы, наверное. Однако уже лет с четырнадцати мы вряд ли смогли быизображать Себастьяна и Виолу.