таскает мои чипсы.

– Передай уксус, будь другом.

– Ты чего там затеяла? – спрашиваю, а сам пододвигаю ей кетчуп. – Я думал, ты легла уже.

Она тянет с ответом, пока я завариваю чай – и пока исчезает половина моих чипсов.

– Мурт заскакивал, привез всякую мелочевку для Айлин, – начинает Матерь. – Серьги и брошку. Антикварные.

Он, судя по всему, жутко расстроен, потому что Лену колбасит люто, она грозится устроить ему веселую жизнь, если он ее художества и какие-то лавандовые причиндалы в витрину “Барахлавки” не выложит в Волчью ночь. Я даже не спрашиваю, при чем тут лаванда. И вдобавок Лена бесится на Матерь за то, что она Божка забрала.

– Не обращай внимания, – говорю. – Это просто обида у ней за то, что Мурт о нас печется.

– На кого не обращай внимания? – Берни с порога. Заходит в кухню, макает щепоть моих чипсов в кетчуп, а следом вторую, пока первая все еще у него в гобе.

Матерь дает ему краткую сводку событий, приведшую к ее решению похоронить Божка под беседкой до своего возвращения из Лондона. Ни в жисть не позволит она Лене забрать фигурку.

– А чего с собой не возьмешь? – спрашиваю.

– Конечно, я бы взяла, – она мне. – Но нам надо оставить в чемодане немножко места для покупок.

Странно. В тот первый вечер, когда вернулась от Мурта с Божком, она от него не отлипала, а теперь, когда грядет эта большая поездка, Божка отставляют в сторонку, так вот раз – и все. Если задуматься, я вообще не слышу, чтоб она о нем и разговаривала-то.

– Составит тебе компанию, Фрэнк, пока нас не будет, – она такая.

Может, уловила нашу с Божком связь.

– Дело твое. – Я отвлекаюсь, стараюсь думать о происходившем до того, как я вошел в дом, – о том, что́ я чувствовал, пока говорил с Джун.

– Погоди-ка, сын, – говорит Матерь, болтая заваркой на дне своей чашки. Три неспешных круга, 999[72] в мире чайных чашек.

– Матерь, ты что делаешь?

Она шикает на меня и сливает остаток черного чая в пустой пакет из-под молока. Зверски сосредоточенно глазеет в чашку. Довольно-таки долго.

– Дай сюда, я гляну, – говорит Берни.

– С каких это пор ты гадаешь на гуще? – я ему.

– С давних.

Он смотрит в чашку чуть ли не тыщу лет. Может, дурака валяет, я по глазам его сказать не могу, потому что волосы заслоняют ему лицо.

– Тут цепь. Кажется, крест – и ветер, – говорит и следом заливает остатки чипсов уксусом.

– Ага, в зад он тебе дует, – говорю.

– Вот так сочетание, – говорит Матерь. – Чудны́е времена впереди.

Заглядывает в чашку сама.

– Часто бывает огонь или вода, это к поездке, но в этом ветре что-то есть. Это ветры перемен.

Она глядит на меня, будто сейчас что-то скажет, – но лишь качает головой, да и только.

– Пора мне лечь, пожалуй. Завтра у нас ранний подъем.

Проходя мимо, коротко обнимает меня.

– Спокойной ночи, сын. До следующей недели. Постарайся все же развеяться немножко.

– Увидимся утром.

– Может, и нет. За нами заедут ни свет ни заря, – Берни говорит, а сам острым ножом снимает с апельсина шкурку одной ленточкой. – Полшестого, что ли.

– Я думал, вы аэропортовым автобусом, который к одиннадцати.

– Ричи Моррисси договорился с ребятами, чтоб нас подбросили, – говорит Берни. – Прямо в аэропорт отвезут. Харри на грузовике из пивоварни нас забирает.

Харри Моррисси, сын Ричи, святой и безгрешный. Удивительно будет, если он не повезет заодно целый прицеп хворых щеночков к ветеринару. На три класса старше меня, технарь-задрот, свихнутый на “Дорз”. Еще до того, как отсидел выпускной свид свой, они с одним из Болджерзов с Элм-драйва, тоже повернутым, торговали домашним пивом. Неплохое было, кстати. А следом сняли старый склад вниз по реке. Устроили там местную пивоварню. Назвали “Скалатер 88”. Название это теперь повсюду: и футбольную команду они спонсируют, и музыкальный фестиваль в Туллоу, а в этом году еще и джин свой начали производить.

Берни пробило на хавчик по-черному: шарит по полкам в буфете, останавливается в итоге на “Коко Попс”[73] и пиве.

– Как ты умудрился деньги собрать на эту поездку? – спрашиваю, собираясь уходить.

На меня он не смотрит.

– Ребята дали чуток.

– Какие ребята?

– Брательники.

– Пат? Лар?

– Ага, и Сенан. И на Матерь.

Я раздавлен. Мог бы и посетовать по телефону насчет того, что меня выперли и все такое. А то впечатление, что вся эта шатия замышляет против меня.

– Они не знают, на что оно тебе.

– Вообще-то знают, я Сенану рассказал. У них там в этом ничего особенного. Он работает со слесаршей-трансом из Корка. У нее переход был прямо не отходя от работы.

– У нее было что?

– Ну, весь процесс. Переход из мужского пола в женский. Короче, пустячок.

– На стройке? Сомневаюсь. Даже в Австралии.

Тут я как раз вспоминаю, что не спросил у него до сих пор, как так он всю дорогу не сообщал Матери, что он внутри женщина. Она обычно же первая гавань, куда всех заносит при таких штормах.

Но едва я этот вопрос поднимаю, он сразу делается жуть какой занятой весь, как давай искать шоколадные печеньки в буфете. В итоге что-то там мямлит, мол, расскажет, когда у нее будет перерыв с работой, чтоб у Матери было время все это осознать.

– То есть аккурат во время ее большого выезда в Лондон собираешься ей все это вывалить? – говорю.

– Я б так не выразился, но ага, думаю, подходящее время будет.

Удачи им обоим.

Ухожу в сад покурить. Только делаю пару шагов по дорожке, опять включается свет у Макдермоттов. На несколько секунд все освещено. Нигде покою нету. Усаживаюсь в беседке, прикуриваю. Чудно́ про это думать: Божок всего в нескольких футах подо мной, закопан аккурат у меня под задницей.

– Зачем ты вернулся, Бать? Довести начатое до конца? Матерь всегда говорит, что ее чтениями по заварке и разговорами с ангелами двигает одно: незавершенные дела. Это и притягивает духов обратно в мир, а к Матери – клиентуру. Понятно, ты ушел внезапно, и все же, чтоб рассказать мне, что происходит, времени у тебя, по-моему, было достаточно, если б хотел. А ты рот на замок. Непохоже на тебя. Если вернулся, чтоб чуток поддержать меня морально в самом большом обломе моей жизни, не бери в голову. Я сам разберусь.

Наверху включается свет, комната Берни. Видит ли он меня? Нет, просто курит в окно. Странно это – смотреть, как он выдувает здоровенную струю дыма в ночь, глядя в небо.

– Курение убивает, – произношу я басом.

Берни высовывает голову из окна.