Лена режет Кати

Просыпаюсь где-то в десять. Иду в тубзик; двери в спальни Матери и Берни открыты, постели пусты. Уехали. Внизу в кухне свалка, кружки и плошки сгружены в мойку, на столе рассыпаны-разлиты хлопья и молоко. Торопились, похоже, рвались в путь. Ставлю чайник, организую себе чашку чаю. Молока осталось всего ничего, мне на приличную порцию хлопьев не хватит. Лезу в куртку за покуркой. Обычно мне в такую рань не хочется, но в доме ощущается пустота. Конечно, в углу сада Божок, можно его выкопать. По крайней мере пару дней мы с ним будем вдвоем – глядишь, удастся что-то из него вытрясти.

Вытаскиваю сиги, из кармана вываливается бумажка. Телефон Джун. Подбираю ее, кладу перед собой. Если наберу именно эти цифры в таком вот точно порядке, она отзовется. Или включится автоответчик. Она, возможно, скажет: “Алло, кто это?” – потому что моего номера у нее нет. И тогда что? Назваться, сказать что-то про вчерашний вечер? В том-то все дело: я не могу придумать, что бы еще такого сказать.

Можно было б позвонить ей с другого номера: думаю, на почте все еще есть таксофон. Если позвонить оттуда, можно просто послушать ее голос. Странная это мысль, но я вроде бы даже врубаюсь, с чего человеку хочется услышать, как кто-то говорит, и при этом чтоб не надо было ничего произносить в ответ. Брось, Фрэнк, у тебя пока не все так запущено. Проще отправить текстовое, но Скок велел звонить.

– Привет, – говорю, глядя на клочок бумажки передо мной. – Скажи-ка, а ты не хочешь сходить выпить вместе?

Откуда ей знать, кто я такой? Представься сперва.

– Привет. Это Фрэнк. Ну, который лишай.

Не туда. Не надо об этом заикаться. Если я вообще хочу ее увидеть еще хоть раз, надо придумать, как избежать всей этой темы с целительством. Скажу ей напрямик. В семье произошла путаница. Я на самом деле не седьмой сын. Как-то жалко звучит. Придумаю что получше.

– Это Фрэнк. Вчерашний. Я вот думаю, не хочешь ли со мной на свидание?

Нет, не “со мной на свидание”.

– Сходим выпить? – пробую я, так вот походя. Уже лучше. Надо бы, может, записать это дело, прежде чем ей звонить. – Прогуляемся выпить? – говорю я теперь чуть громче, настойчивее.

– Размечтался, – голос у меня за спиной.

Что за херня? Я разворачиваюсь. Дверной проем заполняет собой Лена. Деваха она рослая, но подходит ко мне вся такая манерная, в остроносых меховых сапогах, у которых из-под меха мыски торчат. Ноги у нее от этого похожи на козлиные копыта.

– Тебя откуда, блин, принесло?

Она усаживается напротив, морщит нос, глядя на беспорядок: пакет сахара и пакет из-под молока, обрывок фольги, из которого я вылепил пепельницу. В один и тот же миг взгляды у нас падают на нож – Берни оставил его вчера на столе. Вряд ли она меня замочит в моем же доме. Смотрит на меня, бровки тоненькие, тянется, берет нож. Ё-моё. Зрачки – булавочные головки. С того, на чем ей положено быть, она явно слезла и сейчас на чем-то другом.

– Где твоя мать?

– Рановато припираться в гости, – я ей. Видок у нее такой, будто она всю ночь где-то болталась. – Шла бы ты домой. Весь дом перебудишь.

– Кого? Ты тут один. Я сидела на выгоне, видела, как грузовик с пивоварни подъезжал.

Говоря все это, она ножом отрезает задник коробки из-под хлопьев.

– Матерь ту статуэтку забрала с собой, – я ей. – Так что ее тут нет.

– Зачем? От меня спрятать? – Говоря, она вырезает из картона, жуть как ловко крутя ножом.

– Нет. Потому что она ей важна, – отвечаю. Больше ничего в голову не идет. Она меня будь здоров как напугала.

Тянется, сдергивает с держателя кухонное полотенце, протирает стол перед собой. Ставит картонную фигурку. Это реклама с оборота коробки с хлопьями: фотография Кати Тейлор, боксерши. Клево у Лены вышло. Теперь стесывает ножом мелкую картонную стружку, чтобы получилось еще точнее.

– Ты домой вернулась за чем-то конкретным? – говорю, пытаясь свести все к нормальности. – Из-за Волчьей ночи или как?

Не обращает на меня внимания. Там, где у нее на блузке должна быть пуговица посередине, ткань скомкана. Вижу, она стянула ее изнутри, чтоб отсутствие пуговицы было не заметно. Это меня чуток успокаивает – что она заморочилась на это. Вот бы Берни сюда. Хоть бы даже в бальном платье спустился, он бы с ней справился лучше моего.

Она кладет нож на стул рядом и принимается играться вырезанной Кати, делать вид, будто та наносит удары.

– Бум, бум.

– Хорош, Лена. Иди домой проспись.

Два движения ножом – и Лена ставит Кати обратно: рук – ну, боксерских перчаток – как не бывало. Диковато это, как у ней вытянутые руки кончаются запястьями.

– Штука вот в чем, – говорит она. – Я не знаю, полный ли ты шарлатан. Или придурок. Вранье на вранье.

– Чего она тебе далась, статуэтка эта? – говорю. – У тебя полно всякого другого.

– Не Мурту его раздавать. Это настоящее искусство, а не фуфло с гаражных распродаж.

Опять у нее рука дрожит. Паршивый знак, всегда. Как рука начинает, так пиши пропало. Впереди может ждать полномасштабный срыв.

Но Лена берет нож в уверенную руку и прижимает кончик к запястью.

– От лавки моего отца лапы свои держи подальше. Я знаю, ты пытаешься к нему подлезть.

– Это неправда. Я ему время от времени помогаю просто.

– Я обещала остальным, что мы сможем устроиться в “Барахлавке”.

Тряска немного замедляется – Лена излагает свой план: продавать всевозможное говно, от разряженных статуэток до гербариев в непарных ботинках. Все это перемешивается у ней с параноидальными мыслями о том, кто на самом деле рулит городом, кто дергает за ниточки. Я забываю следить, что она там творит с ножом, пока на запястье у нее не появляется капля крови.

– Что за херня?

Она снимает эту каплю лезвием, тянется к плошке с хлопьями и сует лезвие туда. То, что не доел Берни. Перемешивает. Под столом левая нога у меня дергается как чумовая. Держу ее изо всех блядских сил. Если не удержу ногу, дерганье вразнос пойдет.

– Лена, тебе домой надо, покемарить. Поговори с отцом.

Она опять берется резать картон. Ставит фигурку обратно, у Кати теперь прорезь посередине. Лена вставляет туда лезвие, оно теперь смотрит из Катиного живота на меня. Держись, Кати. Олимпийская золотая медаль все-таки. Я сосредоточиваюсь у Кати на лице, пытаюсь понять, что тут вообще происходит.

Конечно, я мог