Я выхожу из беседки, вновь срабатывает датчик.

– Пошел ты, Фрэнк. Всю улицу перебудишь.

– Ща, еще раз дерну.

Берни затягивается, бросает бычок из окна. Тот падает на ящик с углем. Я затягиваюсь еще несколько раз, стоя у задней двери, думая о Джун. Воображая, как она, может, все же окажется здесь, как мы покурим с ней у нас в саду. Хотя вряд ли она курит – с учетом ее спорта и прочего. На несколько минут я замираю напрочь. А когда делаю шаг, чтоб затушить свой бычок в цветочном горшке, свет у Макдермотта включается опять.

– Ложись уже, Фрэнк. – Берни высовывает голову надо мной. – А то, блин, как на дискотеке.

Меня не запирай

Прогони навек, но прошу, меня

Не запирай…[74]

И все же вот, пожалуйста, заперт забором между нашим участком и Макдермоттовым, закопан под этой дурацкой гондолой на ножках. Завернут, как порция жареной картошки, во вчерашнюю газету, присыпан землей.

Есть в этом что-то очень… не забавное, а как там это слово? Курьезное, вот так скажем. Есть что-то очень курьезное в повторном погребении. Даже Иисус в шести футах под землей не оказался второй раз. Я бы предпочел, чтоб Матерь спрятала меня на чердаке или под кроватью. Но как бы то ни было.

Найдутся такие, кому интересны определенные стороны великого запределья, которых я в своем рассказе не касаюсь. Излагаю я мало по той причине, что, когда теряешься во времени и пространстве, это непросто. Сила тяготения уже никак не влияет, и потому о физических составляющих посмертия сказать я могу немногое. То, с чем я сонастроен, не зависит от моего местоположения. Может, дело в том, что, если моя судьба переплетена с чьими-то еще, меня тянет в эти стечения обстоятельств, будь то в прошлом или настоящем. Похоже, это у нас с Фрэнком есть незавершенное дело, с которым предстоит разобраться, а не у нас с Матерью, как я понимаю. Моя жизнь – если считать это жизнью – не привязана к “здесь” и “сейчас”. Я скольжу вне времени, а затем меня втягивает в тот или иной миг, один импульс жизни есть одиночный удар моего сердца. Сейчас я вижу разные события в своем прошлом как параллельные. Не так, как это бывает, пока жив, как ты это помнишь. Воспоминания – истории, что катятся человеку за спину, а воображение направляет его в будущее. Вспоминание и выдумка неразрывны, как единая капля воды.

Я себе так это понимаю: вечности нет, потому что нет времени. Знаете, как говорится: “У меня есть все время на свете”? У меня теперь есть все время на свете – и никакого времени нет. Смекайте, как хотите.

Вы когда-нибудь боялись пустоты в сердцевине всего – этого мира, жизни, вас самих? В каком-то смысле вы правы: ничего нет. Ничего из того, что вы знали, и ничто не значимо. Но шикарно. Совершенно шикарно оно и тянется во все стороны, по всем измерениям.

Знаю, это кончится. Пока я тут бисирую, за кулисами кто-то держит в руках тросы, готовится опустить занавес окончательно. Понемногу распускаются узлы. С каждым поворотом дух мой высвобождается. Единственный узел, что все еще держит меня, – не месть и не воздаяние. Любовь. Фрэнк спрашивает меня, зачем я здесь. То же самое я спрашиваю у себя самого, потому что уймы всего не знаю. Но чем глубже застревает он в вопросе “Зачем я здесь?” к себе самому, тем больше открывается неведомому и непостижимому; все начнет двигаться. Для нас с ним. Жаль, не могу сказать ему, что я тут не для того, чтобы умножать его тревоги насчет дара. Все сложно, и вот сейчас я чувствую, до чего все оно шатко. Влиять на Фрэнка я не могу, но ему пора браться за дело. Не рассиживать да раздумывать, нет.

Зато я тут становлюсь свидетелем первой любви. Фрэнк и Джун. Навели меня на мысли о моей первой любви – нашей с Летти. Сдается мне, тут и зарыты семена моего теперешнего положения.

Я родился и вырос в Карлоу, учился здесь некоторое время, провел почти всю жизнь в пределах этого графства. Но в ранние годы хотел отъехать подальше, посмотреть со стороны, так сказать. В основном хотелось удалиться от отцовой воли. Он решительно хотел вылепить из меня нечто похожее на искаженного себя. Моя мать, вечный мой союзник, устроила меня подмастерьем к мяснику. Не очень далеко. И вот там я познакомился с Летти, впервые влюбился.

Недалеко удалось мне уйти – отец дернул меня обратно. Родной город я больше никогда не покидал. Хоть и краткая была вылазка, горя она принесла немало. С Летти мы больше не виделись. Отец сказал, она уехала в Глазго. В услужение к какой-то состоятельной семье – мыть и прибирать у них, заботиться об их малышах. Но даже при всех сторонах и углах, с каких я теперь могу смотреть на любое положение дел, мне того не видно.

И вот я, сев на мель в этой фигурке, надеюсь, что вбросит меня в ее жизнь по мере ее раскрытия и одарит зрелищем того, как она танцует где-то, кружась, может, замужем и при выводке детворы под ногами, а может, смотрит из окна, грезит летним днем. Почему не получается у меня увидеть развертку ее жизни?

Такая вот малость незавершенного дела, с чем нужно разобраться, и есть у меня чувство, что мне понадобится для этого помощь Фрэнка. Такова природа семей – вечно передавать свои заботы следующему поколению. Плодить печали и радости и всякой разверстой раной тоже неизбежно делиться.

Думаете, сердце у вас постоянно в середке всех дел, колотится в груди, но все совсем не так. Сердце уходит, бросает вас миллион раз, покуда не выдаст свою последнюю барабанную дробь. Свой путь ему полагалось торить, чертить свои карты. Выскальзывало оно по ночам, странствовало по континентам, металось по спальне, рвалось в бурю, бросало вызов логике и времени. Когда явится мне Летти, то не будет то сердце, что билось так, как в ту пору. Красные следы его повсюду вокруг меня, вычерчивают карту другого толка, перекрестья троп, проложенных нуждами и страхами, – странствий не свершенных, воображенных, на какие уповали; они тусклы, но все равно вот они. Чудно это – как открывается мне новый способ видеть, когда я утратил способность зрения: я превратился в существо другого сорта, и здесь меня больше нет.

Прогони навек, но прошу, меня

Не