— Котя, что тут написано? — Я показал ему бутылку.

Котя подошел, неприязненно поглядывая на тела.

— Господи, тут четыре трупа, а тебя на выпивку потянуло…Виски, односолодовый, двенадцать лет выдержки… Круто. Давай сюда!

Он сделал крупный глоток прямо из горлышка, закашлялся.

— Значит, читать у тебя получается? — спросил я.

— Если помнишь, то вывеску я тоже прочитал. — Котя вручилмне бутылку. — Она была на русском.

— Что же тут, говорят на одном языке, пишут на другом?

Котя посмотрел на меня с неожиданной иронией:

— Я бы предположил, что эти вот… что они здесь такие жегости, как и мы. И общались на своем языке. Только ты, похоже, этот языкпонимаешь.

— Функционал? — Я пожал плечами. — Не сказал бы, чтопонимаю, но… Ты что делаешь?

Котя прошелся от тела к телу, трогая каждого за запястье.

— Вдруг живы… помогли бы.

— Они убийцы!

— Ну они же теперь не опасны? — Котя развел руками. — Нет,ты их надежно уложил. Кирилл, ну что же ты наделал… Это ведь другой мир!Понимаешь? А мы начали знакомство с ним с преступления… Зря ты их убил…

Он подошел к дальней двери и осторожно заглянул внутрь.Потом вывернулся обратно и обессиленно прислонился к стене. Лицо у него стремительнобледнело.

Подхватив на ходу дубинку, я бросился к нему на помощь.

— Лучше не смотри, — быстро сказал Котя. — Лучше не надо.

Был он белый как мел и в бисеринках пота. Одна капля смешносвисала с носа.

— Зря ты их убил, — повторил Котя. — Так легко. Надо было…надо было помучить.

В общем-то после этого в дверь можно было и не заглядывать.Все стало понятно. Но я все-таки заглянул.

— Твари… — пробормотал Котя.

— Они их пытали, — сказал я. — Соберись. Вот тут как разнадо… пощупать пульс.

Бытует мнение, что самым гнусным преступлением на светеявляется убийство детей. Убийство стариков вызывает презрительное возмущение,но уже не будит инфернального ужаса. Убийство женщин также воспринимаетсякрайне неодобрительно — как мужчинами (за что женщин убивать-то?), так иженщинами (все мужики — сволочи!).

А вот убийство человека мужского пола, с детствомраспрощавшегося, но в старческую дряхлость не впавшего, воспринимается вполнеобыденно.

Не верите?

Ну так попробуйте на вкус фразы: «Он достал парабеллум ивыстрелил в ребенка», «Он достал парабеллум и выстрелил в старика», «Он досталпарабеллум и выстрелил в женщину» и «Он достал парабеллум и выстрелил вмужчину». Чувствуете, как спадает градус омерзительности? Первый тип явно былкомендантом концлагеря и эсэсовцем. Второй — карателем, сжигающим каждое утропо деревеньке. Третий — офицером вермахта, поймавшим партизанку с канистройкеросина и коробкой спичек возле склада боеприпасов.

А четвертый, хоть и стрелял из парабеллума, легко можетоказаться нашим разведчиком, прикончившим кого-то из трех негодяев.

Так вот люди в черном явно не были озабочены укреплениемсвоего реноме. В небольшой комнате — я мысленно определил ее как курительную —я увидел три неподвижных тела. Старуха, молодая женщина и мальчик-подросток.

Всему есть свое место и время. Истязаниям пристало творитьсяв пыточных камерах темных подземелий. Среди мягких кресел и диванчиков (будьони хотя бы кожаными, а не из розового шелкового шенилла) и журнальных столиковс хрустальными пепельницами неподвижные окровавленные тела выглядят особенноомерзительно.

А еще — очень тошнотворна смесь запахов хорошего табака исвежей крови…

Повинуясь инстинкту защиты слабого, я первым делом подошел кголому по пояс подростку, привязанному к креслу. Мальчишке было летчетырнадцать-пятнадцать, на возраст невинного ребенка он уже проходил с трудом,но все-таки… А вот привязали его как-то картинно, так тупые злодеи связываютсмелых юных героев в детских фильмах, затрачивая метров десять толстой веревкии совершенно не гарантируя результата. Ноги примотаны к ножкам кресла, руки — кподлокотникам, еще несколько петель вокруг пояса и петля на шее.

И повсюду — кровь. На мешковатых штанах из темно-коричневойткани, на прыщавом мальчишеском лице. Кровь совсем свежая. Но многочисленныепорезы — на лице, на руках, на торсе — уже не кровоточат.

Я осторожно прижал пальцы к сонной артерии. И почувствовалслабое редкое биение.

— Он жив, — удивленно сказал я.

— Чего? — Котя все еще стоял в дверях. — Да из него всякровь вылилась!

— Пацан живой. — Я встал. — Куча мелких порезов, но ничегострашного. Развяжи его и положи на диван…

Сам я отправился к женщине. Та же самая картина: неглубокиепорезы, кровоподтеки. Крови потеряла много, мне показалось, что ковер подногами влажно хлюпает. Но живая.

— Какой идиот завязывал узлы? — ругался Котя, стаскиваяверевки с пацана. — Снять как нечего делать…

— Они не только глупые, они еще и целомудренные, — сказал я,глядя на женщину. — Не потрудились даже одежду снять…

Конечно, в пыточном деле я профан. Но если уж взялся кого-томучить и тыкать ножиком, то разумно вначале жертву раздеть. Во-первых, виднорезультат своей работы. Во-вторых, голый человек уже заранее напуган и унижен.

А тут — с пацана сняли только рубашку, женщину вообще нерискнули раздеть.

У старухи — ей было за шестьдесят, не меньше, — я тоже нашелпульс. Пожалуй, из троицы она была самой колоритной. Если пацан был типичнымподростком, которому в пору рекламировать лосьон от угревой сыпи, женщинапоходила на обычную домохозяйку лет сорока, то старуха скорее напоминаламаститую актрису в возрасте. Я не о внешности, а о том редком типехаризматичных женщин, которые с годами утрачивают внешнюю привлекательность, нообретают внутреннюю силу. Старая, но крепкая; с лицом морщинистым, нофактурным; с седыми, но густыми и ухоженными волосами. Среди русских женщинтакие редкость — обычно они превращаются либо в затюканных, либо в сварливыхбабок. Среди западных тоже, они в большинстве своем мигрируют в сторону бодрыхтуристок в шортах и с фотоаппаратом.

Убрав руку, я в задумчивости отступил от кресла.

Старуху пытали меньше всего. Несколько синяков — будторазмашисто, но неумело били по лицу. Несколько порезов на шее — скорее всегозапугивали, прижимая нож к горлу. Роскошное (но предусмотрительно глухое)платье из шелка цвета морской волны даже не было запачкано.