Да, все было по-прежнему, думала Ренисенб, прислушиваясь кворкотне старухи. Старая Иза чуть усохла, вот и все. Голос у нее тот же, иговорила она то же самое, почти слово в слово, что и тогда, когда восемь летназад Ренисенб покидала этот дом…

Ренисенб тихо выскользнула из ее покоев. Ни старуха, ни двемаленькие рабыни так ее и не заметили. Секунду-другую Ренисенб постояла возлеоткрытой в кухню двери. Запах жареной утятины, реплики, смех и перебранка — всевместе. И гора ожидающих разделки овощей.

Ренисенб стояла неподвижно, полузакрыв глаза, Отсюда ей былослышно все, что происходило в доме. Начиненный запахами пряностей шум в кухне,скрипучий голос старой Изы, решительные интонации Сатипи и приглушенное, нонастойчивое контральто Кайт. Хаос женских голосов — болтовня, смех, горестныесетования, брань, восклицания…

И вдруг Ренисенб почувствовала, что задыхается в этом шумномженском обществе. Целый дом крикливых вздорных женщин, никогда не закрывающихрта, вечно ссорящихся, занятых вместо дела пустыми разговорами.

И Хей, Хей в лодке, собранный, сосредоточенный на одном —вовремя поразить копьем рыбу.

Никакой зряшной болтовни, никакой бесцельной суетливости.

Ренисенб выбежала из дому в жаркую безмятежную тишину.Увидела, как возвращается с полей Себек, а вдалеке к гробнице поднимаетсяЯхмос.

Тогда и она пошла по тропинке к гробнице, вырубленной визвестняковых скалах. Это была усыпальница великого и благородного Мериптаха, иее отец состоял жрецом — хранителем этой гробницы, обязанным содержать ее впорядке, за что и дарованы были ему владения и земли.

Не спеша поднявшись по крутой тропинке, Ренисенб увидела,что старший брат беседует с Хори, управителем отцовских владений. Укрывшись внебольшом гроте рядом с гробницей, мужчины склонились над папирусом,разложенным на коленях у Хори. При виде Ренисенб оба подняли головы изаулыбались. Она присела рядом с ними в тени. Ренисенб любила Яхмоса. Кроткий имягкосердечный, он был ласков и приветлив с ней. А Хори когда-то чинилмаленькой Ренисенб игрушки. У него были такие искусные руки! Она запомнила егомолчаливым и серьезным не по годам юношей. Теперь он стал старше, но почти неизменился. Улыбка его была такой же сдержанной, как прежде.

Мужчины тихо переговаривались между собой.

— Семьдесят три меры ячменя у Ипи-младшего…

— Тогда всего будет двести тридцать мер пшеницы и стодвадцать ячменя.

— Да, но предстоит еще заплатить за лес, за хлеб в колосьяхмы расплачивались в Пераа маслом…

Разговор продолжался, и Ренисенб чуть не задремала,убаюканная тихими голосами мужчин. Наконец Яхмос встал и удалился, оставивсвиток папируса в руках у Хори.

Ренисенб, помолчав, дотронулась до свитка и спросила:

— Это от отца? Хори кивнул.

— А о чем здесь говорится? — с любопытством спросила она,развернув папирус и глядя на непонятные знаки, — ее не научили читать.

Чуть улыбаясь. Хори заглянул через ее плечо и, водя мизинцемпо строчкам, принялся читать. Письмо было написано пышным слогомпрофессионального писца Гераклеополя[4].

— «Имхотеп, жрец души умершего, верно несущий свою службу,желает вам уподобиться тому, кто возрождается к жизни бессчетное множество раз,и да пребудет на то благоволение бога Херишефа[5], повелителя Гераклеополя, ивсех других богов. Да ниспошлет бог Птах[6] вам радость, коей он вознаграждаетвечно оживающего. Сын обращается к своей матери, жрец «ка» вопрошает своюродительницу Изу: пребываешь ли ты во здравии и благополучии? О домочадцы мои,я шлю вам свое приветствие. Сын мой Яхмос, пребываешь ли ты во здравии иблагополучии? Преумножай богатства моих земель, не ведая устали в трудах своих.Знай, если ты будешь усерден, я вознесу богам молитвы за тебя…»

— Бедный Яхмос! — засмеялась Ренисенб. — Он и так стараетсяизо всех сил.

Слушая это напыщенное послание, она ясно представила себеотца: тщеславного и суетливого, своими бесконечными наставлениями и поучениямион замучил всех в доме. Хори продолжал:

— «Твой первейший долг проявлять заботу о моем сыне Ипи. Доменя дошел слух, что он пребывает в неудовольствии. Позаботься также о том,чтобы Сатипи хорошо обращалась с Хенет. Помни об этом. Не премини сообщить мнео сделках со льном и маслом. Береги зерно, береги все, что мне принадлежит, ибоспрошу я с тебя. Если земли зальет, горе тебе и Себеку».

— Отец ни капельки не изменился, — с удовольствием заметилаРенисенб. — Как всегда уверен, что без него все будет не так, как следует. —Свиток папируса соскользнул с ее колен, и она тихо добавила:

— Да, все осталось по-прежнему…

Хори молча подхватил папирус и принялся писать. Некотороевремя Ренисенб лениво следила за ним. На душе было так покойно, что не хотелосьдаже разговаривать.

— Хорошо бы научиться писать, — вдруг мечтательно заявилаона. — Почему всех не учат?

— В этом нет нужды.

— Может, и нет нужды, но было бы приятно.

— Ты так думаешь, Ренисенб? Но зачем, зачем это тебе?

Секунду-другую она размышляла.

— По правде говоря, я не знаю, что тебе ответить, Хори.

— Сейчас даже в большом владении достаточно иметь несколькописцов, — сказал Хори, — но я верю, придет время, когда в Египте потребуетсямножество грамотных людей. Мы живем в преддверии великой эпохи.

— Вот это будет замечательно! — воскликнула Ренисенб.

— Я не совсем уверен, — тихо отозвался Хори.

— Почему?

— Потому что, Ренисенб, записать десять мер ячменя, стоголов скота или десять полей пшеницы не требует большого труда. Но будетказаться, будто самое важное уметь написать это, словно существует лишь то, чтонаписано. И тогда те, кто умеет писать, будут презирать тех, кто пашет землю,растит скот и собирает урожай. Тем не менее, на самом деле существуют не знакина папирусе, а поля, зерно и скот. И если все записи и все свитки папирусауничтожить, а писцов разогнать, люди, которые трудятся и пашут, все равноостанутся, и Египет будет жить.