class="p">— И не надо ни на кого её разбрасывать, — Шандор вскочил, — изучать изучайте, ваше право, Марика мне все уши прожужжала, что без вас они все никто и идти некуда, но со мной это всё не связывайте. А девочку, господи, да приведите вы меня и Марику, покажите, что ничего ужасного, или что, кровь испуганного тоже более интересна? Ну чего вы?

— У нас до этого не поступало таких мелких, — я вмешалась, потому что не выносила, когда эти двое вот так вот ссорились, — давно не поступало. И испуганных. Все поступают несообразно ситуации.

Шандор выругался одними губами, но я разобрала. Сказал:

— Приходите на свадьбу, кстати, — и исчез.

 

Первые дни я с Шандором не разговаривала. Кое-как отсидела коронацию — с бледным лицом, огромными глазами, и только Марике, наверное, было понятно, как меня тошнит. Но я держалась, поклялась, как полагается, поддерживать мир всею своей жизнью и принимала поздравления. И подарки. Господи, сколько там было футляров, коробок, свёртков даже, ленточки, бархат, завитушки и узоры — куда, и зачем, и где их потом хранить? Дворец не был настолько многолюдным уже целую вечность — опасность схлынула, никто ничего толком не помнил, я сидела в чёрном мамином костюме для верховой езды и смотрела на всю эту толпу — камзолы, ленты, кружева, улыбки, хохот. Я думала о том, что пудра мерзкая и что глаза у меня всё равно красные, как у белого кролика или крысы, потому что я плакала полночи, и никакая пудра не спасёт. И для чего всё это. А за троном, пока мы все обменивались клятвами, стоял Шандор, и от него опять запахло лесом, хвоей, и я подумала — так же в последние дни пахло от мамы. Если бы она не взялась ему помочь, всё было бы хорошо.

Первые дни мы приходили в себя. Я читала бумаги, которые мне приносил Арчибальд, — того повысить, этому подарить деревню, этих отослать. Я всё подписывала: всё равно никого не помнила и ничего не решала. Кого-то мельком знала по банкетам в детстве, часть из них приходилась нам какими-то родственниками, но потом прогремело предсказание и всё закончилось. Теперь они, конечно, спешили обновить знакомство, о да. Я так натренировалась в том, чтобы быть милой, что, когда оставалась наконец одна, не могла думать вовсе ни о чём. В голове перекатывались фразы вроде «счастлива», «благодарю», «могла ли я надеяться». И во дворце было полно, полно народу, и кто-то уже даже сватал мне своего сынка, но я сказала, что блюду траур по неназываемым причинам и собираюсь блюсти минимум лет шесть. Неназываемые причины пока уважали. Я была королева-рыцарь, королева-девственница, а истинными делами занимался Арчибальд, и я думала, что если они с Шандором ещё раз подерутся, то этим всё и кончится. Скорее бы.

Я полюбила спать в покоях матери — теперь почти никто не помнил, кто в них жил, для всех мать умерла давно, рожая Ирвина, но комнаты не занимали. Я падала на мамину кровать и изо всех сил пыталась представить её запах, она любила духи «Дождевая взвесь», и уж потом, для Шандора, «Сосновый янтарь», и я падала носом в простыни и так и лежала. Никто не успел приставить ко мне никакой прислуги, и я надеялась, что так будет и впредь. Мы с Арчибальдом временно договорились — он не мешает мне в моих чудачествах, а я не лезу в реальную власть — не удержу, да и кто меня пустит, если уж начистоту. Я брызгала на простыни «Взвесь» и немного «Янтаря» и думала, как славно было бы снова научиться плакать. Лежала, корчила рожи. Марика позвала меня сбежать, но я уверена была, что бежать некуда. Ходила в чёрном. Шандор тоже ходил в чёрном. Однажды вечером, в очередной раз пробираясь к маминой спальне, я увидела, что дверь приоткрыта. В кровати лежал Шандор, свернувшись калачиком.

— Уходите, — я даже голос свой не узнала, новый, взрослый и опасный. Хотелось обратить Шандора в глыбу льда и шваркнуть о каменный пол. Или себя. — Это комнаты моей матери, и вы не имеете права.

Я всегда говорила ему «ты», но теперь он стоял за Арчибальда, матери не было, брат маялся неизвестно где. И я сказала:

— Если бы мать не сунулась вам помогать, всё было бы в порядке.

Тогда он приподнялся на локте и сказал:

— Да, тоже всё время об этом думаю.

— Убирайтесь.

— Видите ли — не уверен, что получится.

Тут только я заметила, что синяки у него под глазами залегли чёрные, как отметины от пожара. И весь он показался старше — то есть мы все в последнее время стали старше, но этот повзрослел как-то особенно. Хотя, наверное, это бывает после смерти. Он смотрел на меня и щурился, как будто свет, который я зажгла, резал ему глаза. Я села рядом.

— Извините, — он попытался встать, опершись на руки, но упал снова, — я должен был сообразить, что это и ваше убежище тоже.

— Да что с вами?

Он перекатился с живота на спину, потом кое-как устроился полусидя среди подушек. Мотнул головой, стряхивая волосы, и ещё раз сказал, уже с досадой:

— Извините.

— Если вы честно мне сейчас расскажете — может быть.

Вдруг показалось, что я стою на краю колодца, и внутри чернота, и я вот-вот упаду. Вдруг ничего ещё не кончилось, вдруг сейчас Шандор заболеет, как отец, и снова похороны, галки на деревьях, ледяные пальцы? Не то чтобы я дорожила лично им, я дорожила старым миром, где все были живы. Шандор поморщился. Сказал:

— Вы знаете, я же просил её оставить меня там. Говорил, что меня спасать нет смысла и что её покоя я не стою. Но она сказала: а потом ты поможешь моему сыну, корыстный интерес, даже не думай. Она и вам просила помочь.

— И ты помогаешь?

Он вслушивался то ли в мир, то ли в себя. Сказал:

— Пытаюсь. Арчибальд считает, что я могу вас сделать марионеткой. У него специфичная манера уговаривать.

— Ты можешь? Можете?

— Я честно вру, что не могу.

Честно вру — только Шандор может так сказать.

— И Арчибальд уверен, что я вру, и очень хочет, чтобы я изменил мнение, но пока я ему нужен, и он, знаете ли, не хочет, чтоб я износился раньше срока.

Он помолчал, подумал ещё, прикрыл глаза и сообщил:

— А я хочу найти вашего брата и вернуть ему трон, когда он подрастёт.

— Не приходи, пожалуйста, пока не почуешь настоящей его тоски.

— Но почему?

Илвес сидит у реки в вечной своей потёртой шубе, прямо на песке. Он вытянул ноги, и на ступни его набегают волны.

— Лето на дворе, — фыркает Шандор, — переоделся бы.

Он сидит чуть выше по склону и вертит в руках сорванный цветок клевера. При Ирвине он никогда не рвал цветы просто так.

— Нет, мне не трудно, — Илвес хмурится и разворачивается к Шандору всем корпусом, и река пенится, шипит, будто тоже не одобряет, — но чего ради всё вот это выжидать? Ты что решил?

— Маг должен зреть один, и всё такое. Пусть сперва подрастёт, а потом понимает, кем владеет.

— Так ты говорил, магии в нём ноль? И говорил, что всё за него сделаешь?

— Не ноль, а почти ноль. Если не говорить, смогу научить хотя бы сносно обращаться, лишним всё равно не будет.

— Ну хорошо, — Илвес всё ещё хмурится, и вода в речке идёт бурунами, — ты хочешь его вырастить в аскезе? Как — как тебя этот растил?

— Не совсем так. В любви и одиночестве. Марика придёт первой, ты вторым. Если показать сразу все народы и существа, он их не вместит, пока некуда. Он по сторонам-то раньше боялся смотреть — много пространства.

— То есть ты боишься, мы его разрушим, что ли?

— Всему своё время. От твоих русалок и у меня-то голова кругом идёт.

— Я думал, мы возьмём твоего ребёнка, пойдём во дворец, отожмём корону.

— Ребёнок должен вырасти сперва.

— А ты не думаешь, что он сам должен решать?

— Вырастет — и мы всё ему расскажем.

Илвес закатывает глаза.