разговаривали двое суток. Обычно мы мирились на третий день, признавая пустячность наших разногласий. Ещё раз повторяю, такие эпизоды в нашей дружбе исчисляются сотнями. Кимми был ярым спорщиком. Как, впрочем, и я.

Сыщик молчал, делая вид, что сосредоточился на дороге.

– Я закурю? – спросил я.

– Да. Кури, – ответил лейтенант, – хотя я этого не одобряю.

– Бережёте свое здоровье? – спросил я, закуривая сигарету.

– Нет, просто не нравится вдыхать чужие отходы.

Я приоткрыл окно, но дым, словно смеясь надо мной, повиновался каким-то своим турбулентным законам и поплыл в сторону лейтенанта. Тот кашлянул и неодобрительно на меня посмотрел.

– Не вижу смысла в курении, – сказал Гинзбург.

– Наверное, я тоже.

– Почему же куришь, если не видишь смысла?

– В чем есть смысл, вообще? Это просто мой выбор. Курящие же люди не жалуются, что некурящие не курят?

– Медики говорят… – начал лейтенант.

– Медики ещё никого не отучили курить, – прервал я, – но многим испортили удовольствие. Давайте оставим эту тему. За всю свою жизнь я и без Вас наслушался лекций о вреде курения.

Лейтенант сжал руки на руле и остаток пути мы проехали молча. Когда мы подъехали к церкви, лейтенант изумленно вскинул брови.

– Ты уверен, что эта халупа функционирует как церковь? – спросил он.

– Католическая вера не очень популярна у нас, – ответил я, – но это не значит, что её нет.

Мы покинули автомобиль и направились ко входу. Я покривил бы душой, сказав, что я не волновался. Я уже начал жалеть о том, что так необдуманно ляпнул о своём алиби. Я не знал, чего ожидать от неустойчивой психики отца Марка, но надеялся, что он поймет в чём дело и включится в игру.

Лейтенант вежливо постучал в дверь. Я уже имеющий опыт в этом деле, забарабанил в дверь. Но мы не услышали и шагов за дверью, ни недовольного кряхтения преподобного отца.

– Эй, отец Марк, – крикнул я, продолжив стучать, – открывай дверь!

– Может быть, его нет на месте? – спросил лейтенант.

– Нет, думаю, он там. Просто перебрал вчера, наверное, – лейтенант посмотрел на меня с любопытством, – у всех есть грехи, товарищ лейтенант, алкоголизм не самый страшный из них.

Я стукнул ещё пару раз, в двери что-то щелкнуло, и она приоткрылась. Гинзбург склонил голову и заглянул в щель между косяком и дверью. Повернувшись ко мне, лейтенант очень странно на меня посмотрел.

– Жди тут, – сказал он и с размаху пнул дверь. Дверь была очень старой и такого обращения она не выдержала, с треском влетев внутрь.

Я заглянул в дверной проем и остолбенел. Отец Марк висел на потолочной балке, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. На лице преподобного застыла маска невообразимого страдания. Священник повесился, взяв на себя самый тяжкий из всех грехов.

– Я вынужден задержать Вас, – сказал лейтенант.

Гинзбург взял меня под руку и повел к автомобилю. Посадив меня на заднее сиденье, он принялся возиться с рацией, вызывая экспертов, криминалистов, а может ещё кого.

Я не находил слов, чтобы сказать что-то осмысленное.

*

Я смутно помню, как лейтенант отвёз меня в отделение милиции. Находившись в полной прострации, я не мог адекватно воспринимать окружающую реальность. Отчаянно хотелось закинутся колёсами и абстрагироваться от всего. Таблетки остались дома, и это играло мне на руку. Сотрудники правоохранительных органов, обыскав меня, ничего подозрительного не обнаружили.

Я автоматически отвечал на какие-то вопросы, подписывая какие-то протоколы. Все положенные действия я совершал в сомнамбулическом состоянии. Я покорно сунул руки в чернила, когда с меня снимали отпечатки пальцев, и так же покорно закатал рукав, позволив взять кровь на анализ. Вопреки расхожим слухам, милиционеры оказались вежливыми и беззлобными.

Меня закрыли в одиночной грязной камере, стены которой украшали различные непотребные надписи. Сырая штукатурка отваливалась толстыми слоями, а на потолке желтели разводы непонятного происхождения. Ужасно пахло мочой, я повернул голову и увидел источник удушающего запаха – грязный загаженный унитаз, необремененный стульчаком. Я сел на продавленную шконку и прислонился к стене, позволив путанным мыслям носиться в моём болезненном разуме.

Отец Марк оказался гораздо слаб характером, вопреки моему мнению. Преподобный не смог справится с утратой своего я. Он покончил жизнь самоубийством, в этом я был абсолютно уверен. Священник предпочел трусливый уход из жизни вместо того, чтобы смириться со своей сутью. Я не мог осуждать его за такой выбор. Ко всему прочему, эта смерть могла быть вполне заслуженной, учитывая количество жертв преподобного Марка, но несмотря на это, я сочувствовал его заблудшей душе. За последний вечер я сильно к нему привязался. Убийство словно породнило нас, скрепив узами более крепкими чем кровное родство. Своим бескомпромиссным одиночеством священник очень сильно был похож на меня. Только вот сублимация у нас была разная: он был зациклен на убийствах «проклятых» людей, а я – на книгах, которые с не меньшим остервенением читал.

Наркотическая ломка усугубилась замкнутым пространством вонючей камеры. Стены огородили меня от внешнего мира, но спасти от панических мыслей были не в состоянии. Они не могли отгородить меня от мертвецов, что окружали меня. Сначала Луиза, потом старина Кимми и, наконец, несчастный отец Марк. Кто будет следующий в этой ужасной цепочке смертей? Может быть, я? Возможно, профессор Ганс? Или чем чёрт не шутит, лейтенант Гинзбург? Ведь все, кто имел несчастье иметь со мной дела отправляются прямиком к праотцам.

Я поднял глаза на обшарпанную стену, центральное место в композиции каракулей занимала яркая надпись, намалёванная то ли кровью, то ли экскрементами.

«Каждый боится смерти, но не каждый боится быть мертвым. Рональд Нокс».

Я даже улыбнулся, представив себе, что в нашем захолустье продавливал шконку автор детективов Рональд Нокс. Автор граффити, видимо, был образованным человеком, коль цитировал Нокса, а может быть, просто увековечил афоризм из затертого сборника. В любом случае, граффити было, что называется, в точку, по крайней мере, для меня. Ниже следовала более прозаическая надпись:

«Мусора – пидора».

Ловкое оперирование ударением, подумал я, оглядывая остальное творчество заключенных. Стены были исписаны различными именами, словно страницы некой архивной книги. Буквы плыли перед глазами, я устало закрыл глаза и задремал.

*

Разбудило меня ритмичное постукивание по железной решетке. Я открыл глаза и увидел, с противоположенной стороны ряда прутьев своего ненавистного знакомого Адамсона.

– Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой, – проговорил на распев Ника Адамсон, корча гримасы. Он рассмеялся мерзким скрипучим смехом.

– Не марай своим грязным ртом неплохие стихи, – сказал я.

– Куда же дальше пачкать эти строки, если отморозки, сидящие здесь малюют их на грязных вонючих