– О нет, Урсула, позволь мне увидеть, что произойдетдальше, – прошептал я, уже в тот момент ощущая, как вокруг меня сгущаютсягрозные тучи, словно уплотнялся сам воздух, пронизанный особыми запахами,звуками и острой чувственностью.

«Ах, люблю тебя, хочу тебя, да, не стану и не желаю отрицатьэто», – хотелось мне сказать. Мне чудилось, будто я вновь обнимаю ее, лежана влажном ковре из трав, но то было лишь фантазией, и не было вокругярко-красных полевых цветов – на самом деле меня тащили куда-то, а она лишьистощила меня, по собственной прихоти разрывая мне сердце.

Я хотел осыпать ее проклятиями. Повсюду нас окружали цветы итравы, и она сказала: «Беги!» Но это было совершенно немыслимо, все происходилолишь в моем воображении – и ее впивавшиеся в меня губы, и ее тело, по-змеиномуобвившее меня…

Какой-то французский замок… Такое впечатление, что меняпереправили на север.

Я открыл глаза.

Да, действительно, все как при французском дворе.

Даже тихо доносившаяся до меня спокойная музыка заставилавдруг вспомнить старинные французские песни, которые я слышал, сидя за ужином,в далеком детстве.

Я с трудом очнулся и увидел, что сижу, скрестив ноги, наковре. Пытаясь окончательно прийти в себя, я принялся растирать шею иодновременно в растерянности оглядывался вокруг в поисках оружия, которое уменя отняли. Однако голова вновь закружилась, я потерял равновесие и упал навзничь.

Откуда-то издалека снизу по-прежнему лились звуки музыки,мелодия все время повторялась, и это однообразие наводило тоску. Точнее,мелодии как таковой не было вовсе – лишь приглушенная барабанная дробь ивысокие завывания рожковых.

Я взглянул вверх. Несомненно, во всем чувствуетсяфранцузский стиль: узкий и высокий сводчатый проход с остроконечными аркамиведет к длинному балкону снаружи, а внизу, под балконом, набирает силу веселоеи шумное празднество. Модные французские гобелены с изображенными на них дамамив высоких конусообразных шляпах и белоснежными единорогами.

Во всем ощущалась атмосфера древности – словно передо мнойбыла одна из иллюстраций, часто встречающихся в старинных рукописных книгах:придворный поэт нараспев читает какое-нибудь удручающе скучное и утомительноепроизведение вроде «Романа о Розе» или сказки о плутоватом Рейнеке-Лисе.

Окно было задрапировано синим атласом, затканнымгеральдическими лилиями – символом французской монархии. Высокий дверной проем,как и та часть оконной рамы, которую я мог разглядеть лежа, были украшеныкое-где осыпавшейся от времени филигранью. Все застекленные шкафчики былипозолочены и расписаны во французском стиле – надуманном и застывшем. Яобернулся.

У меня за спиной стояли два человека в длинных окровавленныхблузах с толстыми кольчужными рукавами. Они сняли остроконечные шлемы иуставились на меня ледяными светлыми глазами – два внушительных бородача собнаженными головами. На их грубой бледной коже играли блики света.

А рядом стояла Урсула, словно оправленный в серебродрагоценный камень на фоне тьмы. Складки ее платья мягко ниспадали отзавышенной линии талии – тоже французская мода, как будто предо мной явиласьпринцесса из какого-то давно переставшего существовать королевства. Низкоедекольте роскошного корсажа из расшитого цветами красного с золотом бархатапочти до самых сосков обнажало белоснежную грудь.

За столом на изогнутом в форме буквы «Х» стуле сиделСтарейший. Первое впечатление, создавшееся у меня, когда он возник в освещенномпроеме, не обмануло: возраст его действительно был весьма и весьма преклонным.Столь же мертвенно-бледное, что и у других, лицо казалось одновременно ипрекрасным, и чудовищным.

Вдоль всех стен комнаты на цепях висели турецкиесветильники, от которых струился аромат роз и летних лугов, не имеющий ничегообщего с запахом, ассоциирующимся у нас с чем-то раскаленным или горящим. Яркийсвет пламени, шедший из их глубины, нестерпимо резал глаза.

Лысая голова Старейшего своим безобразием напомнила мневыкопанную луковицу ириса, с которой срезали все корни и перевернули вверхтормашками. Однако в эту «луковицу» были вставлены два блестящих серых глаза ибезвольный, нерешительный рот с тонкими, мрачно сжатыми губами.

– Итак… – спокойным тоном обратился он ко мне,приподняв бровь, о присутствии которой на лице можно было догадаться лишь потонкой дугообразной морщинке на белоснежной коже, равно как щеки обозначалисьдвумя более заметными вертикальными. – Оcознаешь ли ты, что убил одного изнас?

– Надеюсь, мне это удалось.

С трудом встав на ноги, я вновь едва не потерял равновесие.

Урсула кинулась было ко мне, но резко остановилась иотступила назад, как будто поняв, что нарушает правила приличия.

Я выпрямился и бросил на нее исполненный ненависти взгляд,затем обернулся к лысому Старейшему, взиравшему на меня с невозмутимымспокойствием.

– Не желаешь ли взглянуть на результат твоегопоступка? – спросил он меня.

– Разве я обязан? – возразил я, хотя уже успел всеувидеть.

Светловолосый негодяй, запихнувший мои тело и душу в матерчатыймешок, лежал на огромном столе, стоявшем на возвышении слева от меня. Мертвый!Да, я расплатился сполна!

Неподвижное туловище казалось сморщенным, конечностиискривились, словно сломавшись под тяжестью тела, а обескровленная голова сшироко открытыми глазами и пятнами запекшейся крови покоилась возле уродливогообрубка шеи. Какое удовольствие я испытывал! Я смотрел на совершенно белуюруку, свесившуюся с края стола и походившую на неведомое морское создание,выброшенное на песчаный берег и иссушенное нещадно палившим солнцем.

– Превосходно! – воскликнул я. – Этот человекосмелился похитить меня, доставил сюда силой, а теперь он мертв. Благодарю васза то, что позволили мне убедиться в его смерти. – Я взглянул наСтарейшего. – Моя честь требовала от меня этого, о меньшем не могло быть иречи. А кого еще вы похитили из города? Старика, разрывавшего на себе рубашку?Родившегося недоношенным ребенка? Они отдают вам всех, кто слаб, дряхл, немощен– словом, неполноценен в том или ином смысле. А вы? Что вы предоставляетевзамен?

– Полно тебе, успокойся, юноша, – снисходительнопроизнес Старейший. – Мне и без того ясно, что твоя доблесть выходит зарамки чести и здравого смысла.

– Нет, неправда! Ваши прегрешения передо мной требуют,чтобы я сражался с вами до последнего вздоха – с каждым из вас.

Я обернулся к раскрытой двери. Упорно не прекращавшаяся,назойливая музыка доводила меня до изнеможения, а от всего, что со мнойпроизошло за последнее время, голова просто шла кругом.