Я, бедный студент романтического направления, как раз шел натанцы, брел по колено в воде по Большому проспекту Петроградской стороны и наплощади Льва Николаевича Толстого встретил очень мокрую девушку. Глазищи,помню, были огромные, просто замечательные.

– Я кошка под дождем, – сказала она.

– Похоже, – согласился я.

– Да нет, вы не понимаете, я хемингуэевская кошка поддождем.

В кармане у нее мок довоенный еще журнал с «Кошкой поддождем». Такие девушки встречались тогда на Петроградской стороне.

Через год или полтора появился двухтомник Хемингуэя иначалась его бешеная вторая русская слава. Портреты седобородого красавца втолстом свитере украсили интеллигентские жилища.

Молодая проза конца пятидесятых – начала шестидесятыхосновательно потаскалась по парижским хемингуэевским бульварам в свитепоклонников леди Эшли. «Ты хорошо себя чувствуешь?» – «Да, хорошо.» – «А я себяплохо чувствую.» – Да?» – «Да.» До сих пор еще встречаю стареющих молодыхлюдей, что лелеют в душе святыню юности, хэмовский айсберг, на четыре пятыхскрытый под водой.

Когда я первый раз весной 1963-го попал в Париж, он оказалсядля меня окрашенным, кроме всех своих собственных очарований, еще ихемингуэевским очарованием, быть может самым сильным. Это был не только Париждесяти веков, но и Париж тех мимолетных, быстро пропавших молодых американцев.И почему они казались нам так близки?

Потом у нас появились Фолкнер и Фицджеральд, Бабель,Платонов, Булгаков и начался откат от Хемингуэя. По Москве бродило чье-товыражение, звучавшее примерно так: «Хвост мула у Фолкнера дороже всехвзорванных мостов Хемингуэя». Я записал тогда где-то себе на клочке бумагинечто в таком роде:

«Нам говорит скабрезный Демон Моды:

– Не смешите меня своим Хемингуэем, хоть он у вас ивышит сингапурским мулине по шведской парусине. Подумайте сами, сколько уж летон у вас висит. Сегодня выносите всех своих Хемингуэев на свалку!

Пришла теперь пора прощаться…

Прощай, прощай, Хемингуэй! Я встретил тебя однажды в ночьнаводнения, и ты мне рассказал нехитрую историю про кошку под дождем. Прощай,прощай, Хемингуэй, солдат свободы! Прощай, мы больше не встретимся в Памплоне ине будем дуть из меха вино. Прощай! Я прощаюсь с твоим лихим, солдатским,веселым, южным алкоголем. Увы, нам уже не въехать на «джипе» в покинутыйнемцами Париж, нам уже не опередить армию, и я забуду твою науку любви, тулодку, которая уплывает, и науку стрельбы по буйволам, и науку моря, науку знояи партизанского кастильского мороза.

Прощай, тебе отказано от дома, ты вышел из моды, гидальго ХХвека, первой половинки Ха-Ха, седобородый Чайльд, прощай!»

Попрощавшись тогда таким образом, я понял, что это новаявстреча. Никому не навязываю своего вкуса и ослиных хвостов с мостами несравниваю. Нельзя сравнивать великих писателей – кто лучше, кто хуже. Можнолишь говорить, кто ближе тебе, а кто дальше.

Фолкнера я боготворю и удивляюсь его чудесам, хотя мненемного тесно в его прозе. Хемингуэя просто люблю, всегда вспоминаю как будтосвоего старшего товарища, в мире его прозы есть простор для собственныхдвижений.

В связи с американской литературой в моей жизни однаждыпроизошел смешной курьез. Летом 1961 года появился мой роман «Звездный билет».Критика по адресу немудрящей этой книги шумела довольно долго, и спустя годпосле выхода «Билета» то тут, то там стали появляться хмурые замечания: Аксенов-деписал под явным влиянием Джерома Сэлинджера. Между тем «Над пропастью во ржи…»в исключительном переводе Р. Райт-Ковалевой хронологически появилась позже, наполгода позже «Билета», и я до этого даже не подозревал о существованиизамечательного писателя, который «жил тогда в Ньюпорте и имел собаку».

Я сначала злился, а потом подумал, что, может быть, вкритических упреках есть некоторый резон. Ведь написан-то «The Catcher in theRye» был гораздо раньше своего русского издания и – кто знает? – можетбыть, литературные влияния словно пыльца распространяются по каким-то воздушнымне изученным еще путям.

Теперь я читаю по-английски и открыт для влияний иБротигана, и Воннегута, и Олби, и я, признаюсь, испытываю их влияния почти также сильно, как влияния сосен, моря, гор, бензина, скорости, городскихкварталов. Хочется увидеть писателя, свободного от влияний. Какое, должно быть,счастливое круглое существо!

У нас, кстати сказать, в критике складываются забавныеправила игры. Свободна от влияний и подражаний одна лишь бытописательная,вялая, вполглаза, из-под опущенного века манера письма, практически стоящая внелитературы. Все вырастающее на почве литературы так или иначе подверженовлияниям. Все, что помнит и любит прежнюю литературу, использует ее достижениядля своих собственных, новых, то – подражание. «Под Толстого», «под Бунина»…любое малейшее смещение реального плана – «булгаковщина»… Один лишь графоманникому не подражает. Но, руку на колено, графоманище– дружище, и ты ведьподражаешь Кириллу и Мефодию, используя нашу азбуку!

Итак, я проехал по следам американской литературы, невстретив ни одного американского писателя. Встречал ли я героев?

Помню, десять лет назад в Риме мне все время казалось, чтоулицы заполнены знакомыми людьми. Мне хотелось здороваться, окликать, махатьрукой, но в то же время я понимал, что люди эти знакомы мне лишь отчасти, непонимал лишь, от какой части – откуда? Только спустя некоторое время ядогадался, что это типы итальянского кинематографа. Вот это «знак качества»,подумал я тогда.

Типы прозы увидеть в чужой стране труднее, для этого надопрожить в ней, наверное, не меньше пяти лет, однако Холдена Колфилда явстречал, и не раз, и в кампусе, и в городе, и на дорогах, и юношу Холдена, имужчину Колфилда, и старика мистера Холдена Колфилда.

Что такое американская проза для нас и входит ли она врусскую эстетическую традицию? Остается ли она – хотя бы частично – сама собой,теряя свои ти-эйч и инговые окончания, вылетая из своего каменистого русла,создающего быстрое течение, и втекая в просторные наши озера, берега которыхпоросли щавелем, щастьем, плющом?

Стиль американской прозы, ее пластика, ритм, пульсация длярусского читателя в значительной степени оборачиваются качествами перевода, аязыки наши исключительно не похожи друг на друга.

Однако и буйволы мистера Макомбера, и утки из Сентрал-парка,и хвост йокнапатофского мула, и тоненькая мексиканочка, встреченная на дороге,и раненый кентавр из Новой Англии – все это входит, вошло уже раз и навсегда внашу культурную и эстетическую традицию.