— Да.

— Ладно.

Я пошел к лестнице и был уже почти там, когда он остановилменя словами:

— Ты ведь знаешь, я больше пятнадцати лет вел счета иподсчитывал подоходный налог Уилли Дарнелла.

Крайне удивленный, я вернулся.

— Нет. Я этого не знал.

Отец улыбнулся. Такой улыбки я еще не видел у него; полагаю,мама видела ее всего несколько раз, а сестра, вероятно, не видела никогда. Выбы сначала подумали, что это сонная улыбка, но, приглядевшись, увидели бы, чтоона не была сонной — в ней были циничность, жестокость и всезнание.

— Дэннис, ты можешь кое-что держать в секрете?

— Да, — сказал я. — Полагаю, да.

— Нет, «полагаю» — мало.

— Да. Могу.

— Это лучше. Я заполнял его счета до семьдесят пятого года,а потом он нанял Билла Апшо из Монроэвилла.

Отец пристально посмотрел на меня.

— Я не скажу, что Билл Апшо мошенник, но в прошлом году онприобрел за триста тысяч долларов дом в стиле английских Тюдоров.

Он обвел вокруг правой рукой и откинулся на спинку кресла.Он и мама еще до моего рождения приобрели в рассрочку наш дом за шестьдесят дветысячи долларов — сейчас он стоил приблизительно сто пятьдесят тысяч — и тольконедавно получили все бумаги из банка. Тогда у нас было самое большое семейноеторжество из всех, которые я помню.

— Это не стиль английских Тюдоров, да, Дэннис?

— Это хороший стиль.

— Я и Дарнелл вполне ладили друг с другом, — продолжил он, —и не потому, что я лично заботился о нем. Я считал его негодяем.

Я слегка кивнул. Мне понравилось последнее слово отца: оновыражало мои чувства к Уиллу Дарнеллу лучше, чем я сам смог бы передать их.

— Но в этом мире существует огромная разница между личными иделовыми отношениями. Деловым ты либо очень быстро обучаешься, либо сдаешься иначинаешь торговать на улице чем-нибудь с лотка. У нас были хорошие деловыеотношения, покуда они шли… но они не зашли достаточно далеко. Вот почему онизакончились моим заявлением об уходе.

— Не совсем понимаю.

— Неучтенная наличность, — сказал отец. — Большие суммыналичных денег с нечистым происхождением. В конце концов я выложил ему всеначистоту, потому что хотел видеть его карты. Я сказал, что если к нему придутаудиторы из государственной налоговой службы или какого-нибудь частногоагентства Пенсильвании, то им придется многое объяснять, и что прежде ясобираюсь узнать от него все, о чем не должны знать инспекторы.

— Что же он ответил?

— Он принялся танцевать, — все с той же циничной улыбкойсказал отец. — В моем деле люди лет эдак в тридцать восемь уже знакомы со всемииз этих танцев — если, конечно, разбираются в деле. А я в нем не так плох.Такие танцы обычно начинаются с вопроса, счастлив ли ты на своей работе. Еслиты говоришь, что работа тебе нравится, но не так, как хотелось бы, то тебяпросят не стесняться и рассказать о том, что не дает тебе покоя: твой дом, твоямашина, образование твоих детей, или вкусы твоей жены требуют немного болеемодной одежды, чем она может себе позволить… ты меня понимаешь?

— Хотят отделаться от тебя?

— Скорее вовлекают тебя в дело, — сказал он, а затемулыбнулся. — Этот танец еще более замысловат, чем менуэт. Когда у тебя узнают,от каких финансовых затруднений ты хотел бы избавиться, то начинают спрашивать,какие вещи ты хотел бы иметь. «Кадиллак», домик на берегу моря или озера. Или,может быть, катер.

Я немного вздрогнул, потому что знал, как долго отец мечталкупить катер. Когда мы всей семьей отдыхали на море, он приценялся ко всеммаленьким моторным яхтам и лодкам, которые там продавались. Большие былислишком дороги.

— И ты отказался?

Он пожал плечами.

— Я довольно рано дал понять, что не хочу танцевать.Во-первых, это значило бы перейти с ним на личный уровень, а я, как уже сказал,считал его подлецом. Во-вторых, ребята вроде него безнадежно тупы во всем, чтокасается чисел и количеств, — вот почему большинство из них попадаются наналогах. Они думают, что могут до бесконечности повышать нелегальный доход. —Он засмеялся. — На самом деле он настолько непрочен, что обязательнообрушивается им на головы.

— Это две причины?

— Две из трех. — Он посмотрел мне в глаза. — Я не дерьмовыйпройдоха, Дэннис.

Я иногда вспоминаю этот разговор, происходивший в тишиненашего спящего дома. Мне кажется, что тогда я впервые почувствовал отца какреальность, как человека, существовавшего задолго до того, как я появился насцене, как человека, выпившего свою долю мутной жижи, от которой в жизни никудане деться. В какой-то момент я бы мог вообразить его занимающимся любовью смоей матерью, — их обоих, потеющих и стонущих, — и от этого не пришел бы взамешательство.

Затем он опустил глаза, еще раз усмехнулся и, подражаяголосу Никсона — что у него хорошо получалось, — просипел:

— Люди, вы вправе знать, является ли ваш отец пройдохой.Нет, я не пройдоха, я мог взять деньги, но это… хм!., это было бы не правильно.

Я засмеялся — пожалуй, слишком громко, как после долгогонервного напряжения. Мне нужна была разрядка, и я был рад ей. По-моему, отецчувствовал то же самое.

— Тссс, ты разбудишь маму, и она задаст нам хорошую взбучку.Уже поздно.

— Да, извини. Пап, а ты узнал, чем он на самом делезанимается, этот Дарнелл?

— Я не хотел ничего узнавать: я был частью его бизнеса. Коео чем я догадывался, кое-что слышал. Вероятно, краденые автомобили — не точтобы они проходили через его гараж на Хемптон-стрит — он не полный тупица, атолько идиоты опорожняются там, где едят. Может, нелегальная торговля.

— Оружие? — спросил я немного хрипло.

— Нет, ничего настолько романтичного. Думаю, в основномсигареты — сигареты и спиртное, как в старые добрые времена. Контрабанда всякойвсячины для фейерверков. Может быть, кражи микроволновых печей или цветныхтелевизоров, если риск невелик. Словом, что-нибудь в таком роде. — Оннахмурился и посмотрел на меня. — До сих пор ему везло, но когда-нибудь онобязательно попадется. Мне нравится Эрни Каннингейм, и я не хочу, чтобы в тотмомент он оказался рядом с Уиллом Дарнеллом.

— Эрни нужно починить машину. Он с утра до вечера заняттолько ею и говорит только о ней.