И даже в быстрой скачке, пригибаясь под быстро проносящимисянад головой суковатыми ветвями, шептал, закрепляя в памяти, имена знатных бояр,их жен и детей – в разговоре сгодится любая мелочь, прозвища именитых купцов,старейшин торговых рядов, старост кварталов Ляшского, Жидовского, Чешского,Немецкого…

На пятый день пути дружина сбилась с дороги. Лес былдремучий, а тропинки, пробитые человеком, незаметно перешли в звериные тропы.Трижды выходили по следам кабаньих стад к водопою, стреляли молодых подсвинковна ужин и поили коней, но Добрыня ярился: не за тем ехали!

Еще два дня проплутали, потом наткнулись на весь, настолькозатерянную в дремучем лесу, что и наречье там было древлянское не древлянское,вятическое не вятическое, а уже свое, обособленное. Когда-то в дальнее время,гадали дружинники, мужику с бабой удалось убежать в лес, спасаясь от какой-тобеды, там выжили, развели детей, те пошли плодиться, хоть большая часть и гиблаот голода и холода… И вот уже новое племя, что смотрит дико, живет вземлянках-берлогах, сами похожи на отощавших медведей, топят по-черному, моютсятоже по-черному все вместе: мужики, бабы и дети, спят вперемешку. Голаяхудоребрая детвора возится под полатями вперемешку с козами, свиньями исобаками. От чужаков забиваются в темноту, оттуда зыркают глазенками, каклесные зверьки…

Они не верили, что в лесу есть еще веси, где живут люди. Неверили, что лес – еще не весь свет, что за ним есть свободное от деревьевместо, очень большое, где обитает великое множество народу…

Добрыня собрать с них ничего не собрал, но велел к первомуснегу наготовить лисьих и горностаевых шкур. А ежели не наготовят, то с нимибудет вот что…

Он выбрал немощного старика, дети вот-вот отвезут подальше влес на смерть, свирепо взмахнул мечом. Голова старца покатилась по утоптаннойземле. Люди смотрели тупо, еще не понимая. Добрыня погрозил кулаком, повторил:

– Не наготовите – всех порублю вот так! И детей ваших.

Когда их берлоги остались позади, Владимир зябко передернулплечами:

– Как они так живут?

– А что? Человек может жить по-всякому.

– Может, – согласился Владимир, вспомнив своюжизнь золушника, а перед глазами встало великолепие палат дворца базилевса, каквоочию увидел маленькую принцессу, роскошь ее одежд. – Но как жить, есливидел жизнь лучше?

– Они ж не видели, – сказал Добрыня резонно.

– Да, они нет, – повторил он вслух.

Добрыня с усмешкой покосился на племянника:

– А если бы, то что? Разве челядь не зрит, как обедаеткнязь, каких девок в постель тащит? Но так богами заведено, что есть князья, аесть рабы.

Владимир не стал напоминать про Фому Славянина, Юстина,Юстиниана и прочих, что родились рабами, а умерли императорами. Добрыняпротиворечит сам себе. Боги установили иное: есть слабые, а есть сильные.Слабые сидят да сопят в тряпочки, а сильные берут все. Слабым же бросают отщедрот крохи со своего стола.

Очертания рек и границ земель начали расплываться передглазами. Он тряхнул головой, поднялся. Спина заныла, а когда потянулся, суставызатрещали. Он зевнул сладко, с завыванием. Воздух был теплый и неподвижный, какпарное молоко. За окнами была глухая ночь.

Услышав во дворе шаги, он выглянул в окно. Через дворворовато перебегала молодая девка. Платок сбился набок, темные волосы былираспущены.

– Эй, – крикнул он негромко, – остановись! Тыкто?

Девка испуганно вскинула голову, обмерла, заприметив князя.Тот смотрел из окна второго поверха грозно и требовательно.

– Я? Меня? Я из челядной, дочь истопника…

Владимир велел:

– Дуй сюда ко мне.

– Зачем? – ахнула девка.

– Ясно зачем, – буркнул он раздраженно.

Она повесила голову, но покорно свернула к крыльцу. Владимирпрошелся по комнате, разминая застывшее за часы сидения за столом тело. Дверьотворилась, девка появилась испуганная, растерянная, дрожащая. Ей было небольше семнадцати весен, полногрудая, тонкая в поясе, но с широкими бедрами.Губы ее потемнели и распухли, то ли от жгучих поцелуев, то ли даже от укусов.Платье на груди измято, а на коленях измазано в зелени, словно долго ерзала потраве коленями.

– Иди сюда, – велел он.

Ее тело теплое и мягкое. Едва начал щупать, как пробудиласьмужская сила. В нетерпении он задрал ей подол, развернул к себе задом. Ягодицыее белые и мягкие, еще с красными следами от грубых пальцев. Он грубо ухватилих, так что она охнула, рывком подгреб к себе, чувствуя наслаждение и от своейживотной мощи, и от полной власти над девкой, которую только что мял кто-тодругой.

Она теплая и покорная, молча упиралась в край ложа, ждала.Когда он шумно выдохнул, освободился, она суетливо оправила подол, повернуласьи стояла перед ним, опустив глаза.

– Как зовут? – спросил он.

– Осинка…

Ее голос такой же теплый и мягкий, как и ее тело. Он кивнул:

– Сладкая ты девка, Осинка… Беги, скоро утро.

Она бочком скользнула к двери, исчезла. Даже шагов не слышнобыло, и он, чувствуя некоторое просветление в голове, изгнав на время из плотизверя, вернулся к столу и сразу увидел, как лучше наладить вывоз полюдья изземель ижоры и халутичей: не через замерзшие реки, а прямиком через озеро…

Для памяти он вырезал на дощечке прозвища вождей, кои могутпоспособствовать, услышал, как без скрипа открылась дверь. На пороге в светефакелов появился немолодой человек в одеянии волхва. Сизые шрамы так стянуликожу, что лицо волхва было мертвенной маской. За его спиной маячила могучаяфигура Звенька.

Сильно припадая на правую ногу, чем напомнил Сувора, волхвпошел к столу, за которым трудился Владимир. Владимир насторожился. Тяжелыйвзгляд этого волхва в последнее время он замечал все чаще. Тот присматриваетсяк нему, словно мясник к бычку, оценивая упитанность. Сейчас обеими руками волхвдержал большую глиняную чашку. Владимир уловил сильный незнакомый запах. Изчашки поднимался легкий парок.

– Княже, – сказал волхв еще издали, – у тебясилы на исходе.

Владимир ответил все так же настороженно:

– А что у тебя, одолень-трава? Или трава-сила?

Волхв, сильно качаясь набок, как только не расплескал повсей горнице, поставил чашку перед Владимиром. Запах пошел по всему помещению,щекотал ноздри. В нем была непривычность, но и какая-то бодрящая горечь.

Владимир заглянул в чашку, поморщился:

– Что за гадость?

Настойка была черная как деготь, которым смазывают втулкиколес, чтобы не скрипели, да дверные петли. А вблизи пахла уже не бодряще, анастолько гадостно, что его перекривило, когда вообразил только, насколькогорькая.