А впрочем, кто знает, как повернулась судьба Полуэктова.«Грядущего нам ведать не дано, и слава Богу, слава Богу, слава…» Верно, верно,Боже, как верно… Дмитрий вдруг остановился, потому что резко заломилопростреленную ногу. Именно в тот день, когда развернулась вся эта интрига сПолуэктовым, он был ранен, и раздробленная, с трудом заживленная кость поройдавала о себе знать, да так, что искры из глаз сыпались. Очень странно, однакосильнее всего ныла она не к дождю или снегу (такое бывало, само собой, Дмитрийуже привык), а после сильных переживаний. То есть несчастная кость каким-тообразом была напрямую связана с сердцем, вот какая штука! Это Дмитрию казалосьзабавным и невероятным, однако факты вещь упрямая, как сказал известныйбольшевистский лидер. Вот сейчас, стоило только задуматься о такой банальности,как то, что нам не дано ведать грядущего…

Да, банальность разрывала ему сердце!

Боже мой, тогда, в двадцать четвертом, после того, как Таняворвалась в его номер и схватила за руку, в которой он сжимал револьвер,Дмитрию казалось, что он получил отпущение всех грехов и помилование наканунесмертной казни своей души, а главное – награду, которой не заслуживал. Однакоон не ведал грядущего. С тех пор минуло тринадцать лет, и то, что казалось – даи было! – духовным возрождением, теперь мягко, плавно, незаметно перетекло всвою противоположность. Свободный полет обернулся путами на крыльях, легкий,стремительный бег – оковами на ногах, восторг – угрюмостью и разочарованием…Нет, не в милой, доброй, бесконечно преданной жене разочарованием, а в себе –как в муже самоотверженной женщины.

Татьяна достойна лучшего, приходилось это признать. Лучшего,чем израненный, угрюмый, изверившийся неудачник, у которого всех-то достоинств– пресловутая l’apparence noble. Алекс Ле Буа – вот кто мог бы стать Татьянезамечательным мужем, и если бы не внезапное явление Дмитрия Аксакова, не та любовь,которой воспылала к нему Татьяна, Лидия Николаевна, конечно, добилась бы своегои свела с Алексом дочь. Католическая церковь снисходительно смотрит на бракимежду кузенами и кузинами, а Алекс в самом деле прекрасный человек – и везучийв жизни. Даже мировой кризис, сильно подорвавший состояние Ле Буа (в двадцатьдевятом рухнула Нью-йоркская биржа, и цены резко поползли вверх), не затронулего собственных капиталов – Алекс по-прежнему преуспевал, и именно онподдерживал на плаву все семейство Ле Буа, помогал винодельческим заводикамотца. Конечно, это было лишь тенью прежнего богатства, однако Ле Буа небедствовали, вот уж нет. Другое дело, что они уже не могли себе позволитьсодержать «бедных русских родственников»… Хотя Дмитрий не сомневался: не будьего, помощь продолжала бы поступать – от Алекса к Татьяне. А при той неприязни,которую питала к Аксакову Эвелина, при двусмысленности положения Татьяны… Нет,конечно, это невозможно, да и он не мог позволить себе сделаться содержанцеммужчины, влюбленного в его жену.

Дмитрий передернул плечами – не то от брезгливости, которуювызвала пришедшая в голову мысль, не то от холода. Проклятые парижскиесквозняки! «Мы мечтали об эмиграции, как о райском блаженстве, а оказалось, чтоэто юдоль печали, вечной стужи и вечной зимы, – уныло подумал Дмитрий. – Нет, всамом деле – здесь словно бы вечно пронизывает студеным ветром, даже в самоетеплое время года!»

Он поежился и поглубже сунул нос в шарф, дважды обмотанныйвокруг шеи. Вот что в самом деле хорошо у французов – манера носить длинные,уютные шарфы… И еще манера держать себя как-то по петушиному, не то чтобывесело, но как бы задиристо, пусть даже кошки на душе скребут и уже всю еепроскребли до дыр. Вот шел бы сейчас по Ривгошу ихней Невки (так, с легкой рукинеунывающей Тэффи, русские называли Левую набережную Сены) обычный парижанин –с каким умилением разглядывал бы он желтые листья, испятнавшие черный, влажныйпосле дождя тротуар, и даже рисковал бы вынуть нос из шарфа, чтобы задратьголову и вглядеться в нагроможденье труб на мокрых графитовых крышах, подпрозрачной вуалью тумана и сквозь частую сетку серого дождя. И француз, как быни был он измотан жизнью, ощущал бы себя гулякой, спешащим на вечный парижскийкарнавал. Эх, красота!

Красота, да, нестерпимая красота влажных, чуть прихваченныхблизкими морозами улиц… Она тем и щемит сердце, что чужая, неродная, ненужная!Париж так и остался Дмитрию чужим, а он так и остался чужим в Париже.

«Живем, как собаки на Сене, – снова вспомнил он Тэффи. –Худо!»

Эх, если бы найти постоянную работу, может быть, исчезло бынеотвязное, мертвящее ощущение чужбины, но нет… Куда только Дмитрий не пыталсяприбиться в надежде даже не столько заработать, сколько ощутить наконец, что онпристроился, прижился, стал своим в городе. Черта с два! Считай, с двадцатогогода, с тех пор, как приехал в Париж, вот уже семнадцать лет он перебиваетсяслучайными заработками.

Кем он только не работал! Штабс-капитан Аксаков стоял устанка на заводе «Рено», рядом с присяжными поверенными, бывшими губернскимипредводителями дворянства, приказчиками, казаками (впрочем, последних как разна заводах было мало, они предпочитали трудиться на виноградниках Шампани иПрованса), офицерами. Русским платили меньше, чем французам, но на работу бралиохотно: на окраинах французской столицы один за другим открывались химические иавтомобильные заводы. Он надевал клетчатые брюки гольф, облегающий френч,краги, кепи – и садился за руль того же «Рено»-такси, развозя пассажиров поЕлисейским полям, авеню Опера́, бульварам и Монмартру. Он (бывало и такое)стоял в подвальной посудной какого-нибудь очередного русского ресторанчика,открывшегося в переулках Монмартра или на бульваре Клиши, стоял, погрузив полокоть руки в жирную мутную воду, перемывая новые и новые порции тарелок, асверху, из ресторана, слышался голос модного Вертинского:

Звенят, гудят джаз-баны,

Танцуют обезьяны,

Мне скалят искалеченные рты.

А я, кривой и пьяный, зову их в океаны

И сыплю им в шампанское цветы!