А холодина какая стояла! Леденящая душу! Не только наулицах, но и в домах тоже царила невыносимая стужа – топить-то нечем было. Отецлежал больной, простуженный, под одеялами и шубами. Любка горела в жару, лежа вдругой комнате, под другим ворохом одеял и шуб. Шурка был тогда в Москве, накурсах работников партийной печати. Саша разрывалась одна, присматривая заотцом, кидая иногда взгляд и на Любку, бегая на дежурства, всюду таская с собойдочь, которую остерегалась оставлять с больными в нетопленой квартире, истрашно боясь, что заболеет и Оля. О себе она почему-то нисколько небеспокоилась, потому, видно, и не подхватила никакой заразы. Да и с Олечкойобошлось, только она мерзла до того, что даже иногда плакала, горько иобиженно. И вот – счастье! Всем врачам и сестрам военного госпиталя далисрубить в Марьиной роще по три-четыре больших дерева на семью. Их срубили,распилили и свалили в кучи, но как вывезти? Шурка появится только дня через четыре,а то и через неделю. А вывозить надо спешно, чтобы не растащили…

У Саши было два свободных дня между дежурствами, и она ещеодин Христом Богом выпросила у главврача, пообещав, что отработает в двойномразмере. Два дня она с утра до вечера возила на салазках обрубленные сучья – изМарьиной рощи до их дома на Варварке. За день удавалось обернуться четыре раза,всего четыре несчастных раза – больше ноги не несли. Счастье еще, чтопятилетнюю Олю удалось на те два дня оставить у бывшей статской советницыКуваевой, жившей на первом этаже. С годами старуха растеряла всю свою вредностьи теперь еле дышала, притесняемая многочисленными жильцами, возникшими в ееквартире после пресловутого уплотнения. Но на третий день оставить у нее Олю неудалось: куваевские жильцы сочли, что от девочки слишком много шума, ипотребовали за беспокойство не четверть куба, как сговаривались сначала, ацелый куб дров.

– Спасибо за помощь, – вежливо отказалась Александра. –Теперь я сама присмотрю за дочкой.

А между тем в последний свободный день ей предстояло самоетрудное: вывезти из Марьиной рощи распиленные стволы. На счастье, госпитальноеначальство смилостивилось и позволило взять госпитальную лошадь и нанятьгоспитального возницу – конечно, не за просто так, но все равно это было кудадешевле, чем брать городского. Ежедневно по утрам из госпиталя возилипокойников под стену Петропавловского кладбища, и Саша сговорилась с возчиком,что будет ждать на кладбище, когда он освободится, а потом они вместеотправятся в Марьину рощу.

Она пришла уже в семь утра, держа на руках спящую дочь, ипоходила немного по дорожкам, постояла около дорогих могилок, потом подошла кподъехавшей госпитальной повозке. Уже начал брезжить рассвет. На повозке лежалос десяток трупов в одном нижнем белье. Трупы были закоченелые и неподъемнотяжелые. Возчик попытался осторожно стащить один из них, но труп свалился вмогилу со стуком и грохотом, словно бревно.

Это было страшно. Так страшно в бледном предрассветномсумраке, что и возчика, и Сашу прошиб озноб.

– Подсоби, сестра, – сказал возчик, умоляюще глядя на Сашу.

Та разбудила Олю и поставила ее в сторонке на поваленныйдеревянный крест: стоять на дереве теплей, чем на снегу. Дочка была похожа нанахохлившегося воробья в своей серой шубке, перешитой из беличьей,принадлежавшей некогда Олимпиаде Николаевне, покойнице.

Все эти дни Саша не расставалась со старыми дворницкимирукавицами, которые когда-то забыл в Даниной боковушке дворник Мустафа, еепреданный ухажер, забритый на войну 14-го года и сгинувший невесть где в этоймясорубке. Мустафа пропал, но неснашиваемые рукавицы его служили русановскомусемейству верой и правдой. Вот и теперь послужили: Саша надела их поверх своихштопаных варежек и, быстро перекрестясь, взяла мертвеца за босые ноги. Возчик,повеселев, подхватил тело за плечи. И все же в могилу труп пришлось бросать: нехватало сил опустить его осторожно, бережно, – и снова раздался нечеловеческийгрохот.

Оля от страха заплакала, переминаясь с ноги на ногу накресте. И плакала все время, пока Саша и возчик опускали в могилу труп затрупом, припорашивая их снегом и мерзлой землей. Потом Саша собрала сено, накотором лежали мертвые, бросила и его в могилу, а в сани постелила клеенку,которую прихватила из дому. Рукавицы Мустафы она почистила в снегу (как будтоэто могло избавить от заразы!), сунула их за ремень, которым была перехваченаее шуба (чтоб не поддувало, так теплей!), и взяла на руки вконец измученную,зареванную дочь. Села на повозку – и они отправились в Марьину рощу за дровами.

Саша боялась, что возчик сделает одну ездку, а потомпожалеет лошадь и укатит в госпиталь. Много ли вывезешь за один раз? Но он,видать, пожалел ее, а не лошадь, и за три раза они перевезли все дрова. Лошади,конечно, тяжко пришлось. Однако, когда на сани нагружали дрова, Саша оставляласидеть только Олю, а сама шла пешком…

Потом она стала бояться, что сваленные во дворе,нерасколотые поленья растащат соседи, и всю ночь не спала: сидела под окном имолилась Богу, чтобы охранил несчастные деревяшки, от которых зависела жизнь.Бог сотворил чудо: наутро вернулся из Москвы Шурка и весь день махал топором.Когда через сутки Саша вернулась из госпиталя, дрова были аккуратно сложены всарайчик и надежно заперты, половину кухни заняли поленья, а чуть живой отусталости Шурка сидел в гостиной, держа на руках спящую Олю.

– Всю ночь не спала и мне не давала, – прошептал он сестре.– Все время вскидывалась и спрашивала: «Дядя Шура, я забуду, как они стучали? Яэто забуду? Я не хочу это вспоминать!» Что случилось-то? Кто стучал? О чем онане хочет вспоминать?

Саша рассказала ему, кто стучал, и они долго сидели потоммолча в жарко натопленной комнате, и, казалось, никаким теплом невозможно былоунять тот душевный озноб, который бил их обоих. Нещадно бил…

Наверное, Оля все же забыла, «как они стучали». Ведь тогдаей было всего лишь пять лет, а сейчас почти двадцать два. Она заканчиваетуниверситет, хочет вступить в комсомол, она активистка… Что ей теперь до техдавних воспоминаний, что ей до старого кладбища…

Александра пробралась сквозь пролом и побрела по сугробам,стараясь попадать ногами в глубокие обледенелые следы, черневшие в снегу. Можетбыть, это ее старые следы, а может быть, и нет. Она больно задела ногой осхваченный ночным морозом наст на краю следа. Нужно было валенки надеть, вотчто, а она, невесть почему, побежала в ботах. На улицах подтаяло, что да, тода, но здесь-то снег не растает чуть не до апреля. Уже и верба желтым пухомподернется, и стволы примороженных осин позеленеют, оживая, а снег все ещебудет грязным серым одеялом покрывать могилы…

Ой, да Любка же сказала – сносить кладбище будут. А в апрелена этом месте разобьют сквер. Или парк?

Не может быть! Не может!

* * *