Впрочем, Вертинский – хоть и спившийся клоун, но еще ничего,в его голосе хотя бы страдание слышно. Гораздо чаще сверху доносиласьнестройная «Не вечерняя» или какое-нибудь разухабистое «Ай-нэ-нэ, чавела!» – иДмитрий с завистью думал, что вот не дал же ему Бог ни слуха, ни голоса, а могбы петь. Пусть не цыганские романсы, а в хоре атамана Платова, к примеру. Но,увы, увы, нечем петь… А раздробленная нога не дает возможности попасть в группукубанских джигитов генерала Павличенко, которые пользуются бешенойпопулярностью, отлично зарабатывают и даже имеют шанс уехать в Америку… Опостоянных поездках в Биянкур и участии в киносъемках, как о самом существенномего заработке, и упоминать не стоит, это само собой… Жалкое жалованье неприносило Дмитрию ни покоя, ни радости. Неотступно, как возможное, реальное,ужасное будущее, маячил перед ним образ Аполлона Безобразова – обнищавшего иопустившегося в Париже русского, которого воспел Борис Поплавский, один излучших писателей-эмигрантов, по мнению Дмитрия. Кстати, он много читал – вметро, в поезде, в перерывах между съемками. Никогда он не читал столько дома,в России, сколько во Франции. С другой стороны, в России читать было некогда инезачем, ведь, читая, мы бежим от реальности, а там не от чего было спасаться,едва успевали жить во все горло! Здесь же Дмитрий беспрестанно «спасался»,ныряя из одной выдуманной жизни в другую. Тэффи веселила, Гиппиус и Ходасевичзлили, Адамович и Иванов скручивали сердце мукой, Шмелев и Бунин заставлялиобливаться слезами о невозвратном. Книги Поплавского, однако, играли совсемдругую роль: они были для Дмитрия своего рода плакатом типа развешанных натрансформаторных будках: «Не трогать! Убьет!» или «Осторожно! Электричество!»

«Осторожно! Гибель!» – предостерегали книги БорисаПоплавского. И Дмитрий почти не расставался с тоненькими брошюрками в жалкихбумажных обложках, снова и снова перечитывая:

«Волоча ноги, я ушел от родных, волоча мысли, я ушел отБога, от достоинства и от свободы, волоча дни, я дожил до своих лет… Ясутулился, и вся моя внешность носила печать какой-то трансцендентальнойуниженности.

Ну что, собственно, произошло в метафизическом плане оттого,что у миллиона человек отняли несколько венских диванов сомнительного стиля икартин нидерландской школы мало известных авторов, несомненно поддельных, атакже перин и пирогов, от которых неудержимо клонило к тяжелому послеобеденномусну, похожему на смерть, от которого человек встает совершенно опозоренный?..

Разве не прелестны все эти помятые выцветшие эмигрантскиешляпы, которые, как грязные серые и полуживые фетровые бабочки, сидят на плохопричесанных и полысевших головах? И робкие розовые отверстия, которые топоявляются, то исчезают, у края стоптанной туфли (ахиллесова пята!), иотсутствие перчаток, и нежная засаленность галстуков? Разве Христос, если бы онродился в наши дни, не ходил бы без перчаток и в стоптанных ботинках и сполумертвой шляпой на голове? Не ясно ли вам, что Христа во многие места,несомненно, не пускали бы…

Летом мне уже становилось все равно. Я ел хлеб прямо на улице,не стряхивая с себя даже крошек. Я читал подобранные с пола газеты. Я гордовыступал с широко расстегнутой узкой и безволосой грудью и смотрел на прохожихотсутствующим и сонливым взглядом, похожим на превосходство.

Мое летнее счастье освобождалось от всякой надежды, ипостепенно я начинал находить, что эта безнадежность сладка, и гражданскаясмерть весьма почитаема, и в ней есть иногда горькое и прямо-таки античноевеличие.

Я начинал принимать античные позы, то есть позы слабых иузкоплечих философов-стоиков, поразительные, вероятно, по своей откровенностиблагодаря особым римским одеждам, не скрывающим телосложения.

Стоики плохо брились, думал я, только что мылись хорошо.

И я, правда, ночью, прямо с набережной, голышом купался вСене…»

О нет, Дмитрий не наслаждался книгами Поплавского! Читая их,он словно бы постоянно шептал молитву: «Ангел мой, сохранитель мой, спаси меняи сбереги, уведи меня от ЭТОГО и лучше ниспошли мне смерть немедленную, нодостойную, чем допусти впасть в унижение!» Потому что иногда хотелось броситьмотаться в Биянкур, чтобы торговать своей опостылевшей l’apparence noble,хотелось поплыть по воле волн, опуститься, полететь, как завещал ФедорМихайлович Достоевский, вверх пятами и превратиться именно в ту тварь дрожащую,которой так не хотел сделаться омерзительно-обаятельный убийца РодионРаскольников. И сделался-таки!

Опуститься… Смириться…

Забыть былое… Забыть Россию…

Дмитрий думал, со временем это возможно. Однако время шло –а память жалила все острее. Сначала казалось бесспорным: не свергнув Советскойвласти, нельзя ничем помочь России, так же, как удавленному петлей нельзяпомочь, не вынув шею из петли. Однако выходило, что удавленный петлю не торасслабил, не то как-то еще приспособился – и живет, живет! Эмигранты моральнои духовно закопались в могилу, чтобы воскреснуть вместе с Россией. Однаковыходило, что она-то воскресла, а они…

Конечно, нельзя недооценивать большевистские лозунги и идеи,гипнотизирующие массы, как ничто другое. Но остервенение народа, его-то нельзясбрасывать со счетов. То самое остервенение, о котором когда-то писал стольлюбимый Дмитрием Пушкин – правда, имея в виду другое историческое событие:

Зима 12-го года!

Скажите, кто же нам помог?

Остервенение народа,

Мороз, Барклай иль русский Бог?

В их случае остервенение народа было обращено не против«жидов и коммунистов», а против своих, чистокровных русских, таких, какштабс-капитан Аксаков. Они бежали не по своей воле – их выдавили, выгнали изРоссии.

«Как они могут там жить?» – смятенно думал Дмитрий обоставшихся раньше. Теперь все чаще размышлял: «Как мы можем тут жить? Легкоговорить про дым отечества, но у нас остался один дым, без отечества! Россия,моя Россия… Ты кончена? Или это нам пришел конец?»

Забыть былое… Забыть Россию…

Все в мире есть, как уверял Лермонтов, забвенья только нет,а потому Дмитрий все же никак не мог отрешиться от забвенья себя прошлого, отвсей своей прошлой жизни. Особенно почему-то не благость мирная, а войнавспоминалась часто. И воспоминания эти рождали странные мысли, которых Дмитрийсначала боялся и стыдился, а потом все же допустил их до себя – и даже сжился,сроднился с ними.