Главное, что Лидия чуть ли не впервые в жизни была абсолютносчастлива. Положа руку на сердце, перекрестясь и мысленно попросив прощения удорогих ее сердцу покойников, она могла признаться (только себе, разумеется!),что никогда в жизни не была так счастлива, как теперь. А впрочем, нет. Нечтоподобное испытывала она в то время, когда в Петербурге украдкой навещала «домикв два окошечка», где жил ее тайный любовник, бывший домашний учитель Лаврик. Иеще позже, уже в Энске, когда в дом сормовского управляющего Шатилова украдкойпроникал жутковатый, но такой обольстительный, об-во-ро-жи-тель-ный инеутомимый боевик по имени Бориска…

Впрочем, хоть он и был лучшим из ее любовников, Лидиястаралась о нем слишком часто не вспоминать. Страшная то была история, страшноона и закончилась. Лидия суеверно считала, что воспоминания о Бориске приносятей несчастья. Нет, ну в самом деле: только подумает она об удивительном еготаланте – unique, ну истинный unique, как говорят в таком случае французы,зачем-то целуя кончики сложенных в щепотку пальцев, а потом еще прибавляют:«Quelque chose extraordinaire!», «Что-то особенное!» – или стоит увидать этогоunique и extraordinaire во сне, как непременно в салон заявится либо пожарныйинспектор, либо сборщик налогов со своей замусоленной тетрадочкой, или принесутнеправильно выписанный счет за электричество. Или клиентка неплатежеспособнаяявится, норовя разжалобить рассказом о злодейском супруге, который кинул ее сдеточками (семеро по лавкам сидят, а как же!) на произвол судьбы, а сам сбежал клюбовнице, так вот нельзя ли его вернуть, мадам? А у самой нос волгло,проваленно хлюпает, и какая-то подозрительная язвочка имеется на губе, иневооруженным взглядом видно (между прочим, очков Лидия не носила – во-первых,потому, что они старят, а во-вторых, никакой надобности в них не было, зрение унее – Рита позавидует), невооруженным глазом, стало быть, видно, что это немать семейства, а проститутка с Пигаля, которая до сих пор тешит себя надеждой,что кот (по-здешнему le souteneur) не потому бросил ее, что у нее проявилсясифилис, а просто так, на угол покурить вышел и вот-вот воротится. Подобныеособы всегда норовили сбежать, не заплатив.

Вот и та дама, с визита которой сызнова начались несчастья уЛидии, явилась именно после воспоминания о нем. Или Лидия что-то напутала, идама пришла после того сна, в котором она собиралась выколоть золотистый глазЭвелине? Ах, какая, по сути, разница, если она угодила в капкан, в настоящийкапкан, выбраться из которого не имелось никакой возможности!

А ведь начиналось все так мило, так интригующе, такмногообещающе…

* * *

Александра бежала по улице, на ходу поправляя платок.Студеный, совсем не весенний ветер так и жег лицо. Услышав то, что сообщилаЛюбка, она кинулась вон из дома как была – в халате, наброшенном чуть не наголое тело. Любка поймала, остановила. Заставила одеться потеплей. И все времябормотала что-то, уговаривала, умоляла одуматься, остановиться, не ходить накладбище, не рвать душу.

– Ничего не сделаешь, Сашенька, милая! – Ну да, Любка так иназывала ее, и Александру это ничуть не возмущало, а казалось само собойразумеющимся… потому что сейчас было совершенно неважным. – Ничего уже несделаешь! Только намучаешься. Сама подумай, ну что ты одна сможешь? Там народуорава, там машины нагнали да милицию для охраны. Ты и на кладбище-то непройдешь, все ворота перекроют, только комсомольцев с ломами да кирками будутпускать.

– Ты знала? Ты давно знала? Почему раньше не сказала?

– А что толку? – со вздохом пробормотала Любка. – Толку-точто? И потом, сама знаешь, что́ за лишние разговоры бывает. В газетах-то ипо радио ничего про снос кладбища не печатали, значит, это называется«распространение провокационных слухов».

– Так, может, вранье? – с надеждой уставилась на нееАлександра и замерла, до половины натянув ботик на туфлю. – Может, и впрямьслухи?

– А Оля-то куда ушла? – угрюмо напомнила Любка, нервнокомкая в руках Александрин тонкий белый платок.

– Оля?

Александра разогнулась, уставилась в Любкины светло-карие,то и дело заплывающие слезами глаза.

– Слушай, да нет, не может такого быть! – воскликнула сновым приступом надежды. – Как Оля станет в этом участвовать, там же все нашилежат. И тетя Оля, и Даня, и… Тамарочка Салтыкова. Тамара! Она же героиня! Онаих революционная героиня! Как же можно будет ее могилу порушить?!

Любка беспомощно махнула рукой.

– Да что с тобой говорить! – яростно выкрикнула Александра ивыбежала из дому, забыв про платок.

Но Любка нагнала ее на лестнице и сунула платок в руки.Потом снова начала свое:

– Сашенька, Христом Богом прошу, не ходи туда! Только в бедупопадешь! Там небось оцеплено все, ты не пройдешь!

Александра даже не обернулась.

Еще издали, с Полевой, увидела она, что никакого оцеплениявокруг кладбища нет. У ворот стояло несколько милиционеров, что было, то было,да. Но грузовиков с солдатами нет, нет и народу. Видимо, комсомольцы еще недошли, замешкались на своей Новой площади. А люди… неужели и впрямь властямудалось сохранить в тайне такое событие, как разрушение старого кладбища?! Иливсем это безразлично? Или боятся, понимают, что плетью обуха не перешибешь?Конечно, если страшно за живых заступиться, то кто пойдет заступаться замертвых?

Нет, тут какая-то путаница. Невозможно поверить! Милициястоит… Ну что милиция, подумаешь! Мало ли зачем ее сюда пригнали? Это ничего незначит, кроме того, что на кладбище через ворота не пройдешь. Да и ладно,велика беда. В ограде сколько угодно проломов, пробраться очень просто. Вотхотя бы здесь, около братской могилы красных бойцов, умерших в девятнадцатомгоду…

Александра вспомнила, какая голодная зима стояла тогда. Покарточкам хлеба, выпеченного с соломой пополам, выдавали фунт и восьмушку вдень, а больше ничего. Иногда вместо хлеба давали просто овес. Угодно собачьегомяса – пожалуйста, на базаре по два рубля пятьдесят копеек фунт. Хотитетелятины – у мародеров по шестьсот рублей небольшой кусок, окорок – тысяча.Бутылка разбавленного молока – десять рублей. Самая черная мука, свалявшаяся, сгнилым запахом, – двадцать семь рублей фунт. Никаких лекарств, даже йода,нельзя было и в помине найти.