Направляясь к двери, Бестужев всё же ощутил лёгкие угрызениясовести. Он ни словечком не проговорился Гартунгу об американской конторе вПариже, куда Луиза отправила телеграмму с просьбой о помощи. Более того, ондаже не обмолвился о том следочке, который ему под давлением жизненныхобстоятельств дал незадачливый циркач месье Жак.

С одной стороны, это, как ни крути, было в чём-то вопрекикодексу профессиональной чести. С другой же… Он не хотел об этом думать, но егочуточку встревожили даже не слова Васильева, а глаза полковника при этом,интонация, с какой всё было произнесено. Васильев тогда именно так и сказал:«Душа моя, если у вас есть возможность придержать в рукаве какие-то козыри —придержите. С Гартунгом невозможно играть, не имея на руках козырей вовсе,боком может выйти…»

В конце концов, Васильев знал Гартунга лучше, чем он — игораздо дольше. В конце концов, ничего ещё не поздно исправить: если Гравашоляудастся взять на вокзале, проблема решится сама собой, ни о чём говорить и непридётся. Американцы им, в сущности, не конкуренты. Ну, а если что-то пойдётнаперекосяк, утаённой пока что информацией можно будет и поделиться,промедление с её оглаской ничему не повредит.

…Особо доверенный агент Гартунга с первых же минут общениявызывал у Бестужева не только тихую тоску, но и потаённое отвращение. Субъектэтот, отрекомендовавшийся Сержем, более всего походил на провинциального «льваполусвета» либо столичного бездельника с мутными источниками средств ксуществованию. Фатовские усики «в ниточку», развязные манеры, всё времябалансирующие на грани амикошонства, сиречь в точном переводе с французского —панибратства. Увы, подобные субъекты сплошь и рядом нравятся дамам, а мужчинобезоруживают весёлой, напористой наглостью, как уже подчёркивалось, непереходящей за те границы, где можно схлопотать по физиономии — потому что ктож таких вызывает на дуэль?

Дело было, разумеется, не во внешнем облике и неприятныхманерах. Даже без откровений Гартунга сразу становилось ясно, что этот тип —прохвост высшей марки, нимало не обременённый, хотя бы намёком на идейныеубеждения и мораль. Ироничный парадокс в том, что с точки зрения жандарма такиевот беспринципные хлыщи в работе гораздо предпочтительнее любого интеллигента —или субъекта с претензиями на интеллигентность. Ибо частенько случается, чтозаагентуренный интеллигент по обычаю этой разновидности рода человеческогоначинает биться в моральных терзаниях касаемо своего «падения», то бишьсотрудничества с Охранным. И давно уже офицеров наставляют, чтобы зорко следилиза подопечным, не пропустили момент психологического надлома и постарались вэтом случае с агентом навсегда разойтись. Потому что в нескольких печальныхслучаях доходило даже до убийства опекунов…

В другом таилась неприязнь… Серж практически с самого началапринялся выплясывать, как это именуется меж своих. То и дело употреблялвыражения вроде «наша работа», «наши задачи», «наши офицеры» — с таким видом,что становилось ясно: он себя искренне полагает равным с офицерами Охранного.Именно так: держится, словно является не заагентуренным скользким типом, акадровым полноправным офицером или сотрудником в гражданских чинах. Это-тоБестужеву и не нравилось категорически: кроме писаной, существует ещё инеписаная Табель о рангах, секретный сотрудник должен чётко осознавать, что всёже не ровня он своему курирующему чину… Вслух об этом практически никогда неговорится — разве что в тех случаях, когда агент ведёт себя вовсе уж развязно иего следует незамедлительно осадить — но обычно подмётка прекрасно осознаетнеписаную Табель, незримый рубеж…

Дошло даже до того, что Серж пару раз бесцеремонно назвалБестужева попросту «ротмистром», с такой интонацией, словно и сам носил золотыепогоны. Бестужев и это кротко стерпел, он всего лишь кивнул на спину извозчика— на что Серж беззаботно заявил, что «этот мизерабль» по-русски не понимает нисловечка, а во французском языке слова «ротмистр» применительно к офицерскимчинам не имеется, так что можно вести себя совершенно свободно. Это былозаявлено с той самой весёлой, чуть ли не детской наглостью, так что Бестужев…ну, нельзя сказать, чтобы чуточку стушевался, однако попросту не могсообразить, с помощью какой стратегии и тактики этой развязности противостоять…Разумеется, вслух он своего неудовольствия не высказывал, даже намёками:как-никак это был секретный сотрудник, причём действительно, не соврал Гартунг,особо ценный. Ещё когда они прогуливались пешком по красивейшему паркуТрокадеро, Серж дал великолепную раскладку по революционной эмиграции в Париже:партии и самые яркие их представители, взаимоотношения меж различнымитечениями, главные конфликты, их суть и основные персоналии, вражда и дружба,даже взаимоотношения характера вовсе уж интимного, а также планы на будущее.Умён был, шельмец, и высокое своё содержание, Бестужев убедился, отрабатывалотлично. А потому приходилось, стиснувши зубы, терпеть его выходки, за иную изкоторых человек сторонний был бы осажен резко, жёстко и незамедлительно. Чтотут поделать — ценный агент… ещё полковник Зубатов, коего Бестужев, кискреннему сожалению своему, уже не застал в рядах, учил, что с ценным агентомследует обращаться, словно с любимой женщиной: беречь его, как зеницу ока,сносить все капризы и завышенные требования, пылинки, чёрт бы его побрал,сдувать с величайшим тщанием… Специфика работы-с, хотя порой на ум и приходитпростое мужицкое: «Так бы и вмазал по сопатке!» Увы, увы, этого удовольствияжандармский офицер сплошь и рядом лишён, остаётся только чуточку завидоватьполицейским чинам, чьи взаимоотношения с агентурою лишены и намёка на хорошиеманеры, взять хотя бы незабвенного пристава Мигулю…

Так что Бестужев свои внутренние протесты держал поглубже,не позволяя им вырваться наружу. Сидел, развалясь в экипаже, взирая наколовращение жизни вокруг с тем наивно-удивлённым чванством, какое и полагалоськостромскому купчику, впервые в жизни посетившему Париж: он и ошеломлён здешнимшармом, чужим весёлым и красочным многолюдством, но в то же время полонпресловутого купеческого ндрава, спесиво подумывая: это всё очень красиво,конечно, ишь, мельтешат, только мы у себя дома заслуженный почёт имеем, шапкиперед нами за квартал сдёргивает всякая шушера, так что зря строят из себя этипрыткие, юркие французишки на тонких ножках…

Выражаясь военным языком, меры по маскировке былипредприняты убедительные. Бестужев вот уже третий час щеголял в дурно сидящейна нём, зато дорогушей пиджачной паре и чересчур уж пёстром, на манерперсидских узоров, цветном жилете, категорически не гармонировавшем с костюмом.Галстук был чересчур пышный и опять-таки не гармонировал, брильянты в булавке иперстне посверкивали натуральные, но вульгарно великоватые, на чересчурмассивной часовой цепочке позвякивала целая связка увесистых брелоков,серебряная рукоять трости весом в добрый фунт представляла собой голую женщинув вызывающей позе, лаковые штиблеты сверкали, как сапоги только что выпущенногокавалергарда, волосы напомажены, взбиты коком, усики подстрижены на тот жефатовской манер, что у Сержа. Одним словом залетела ворона в высокие хоромы,выбрался в блестящий Париж незатейливый волжский купчик… Самое пикантное, чтоБестужев несколько раз подмечал в проезжавших экипажах и на бульварах типусов,похожих на него, как две капли воды — без всякого сомнения, эти-то былинастоящими. Хорошо ещё, что парижане, по его наблюдениям, давненькопритерпелись к подобным российским парвеню, перестали считать их чем-тоэкзотическим и не обращали ни малейшего внимания. Тяжеленько пришлось бы, еслибы обитатели французской столицы на него пялились, как детишки надрессированного медведя где-нибудь в российской провинции…