Он выжал из полковника все, что мог, снова на несколько часов провалился в сон, потом не отходил от рации. Капитан долго стучал ключом, передавал в центр личные данные агентов.

Иногда приходил Белоусов, приносил еду, сообщал последние известия. В городе суматоха, немцы эвакуируют учреждения – одни в Румынию, другие в Севастополь. Море контролируют наша авиация и торпедные катера. Несколько судов уже подбили. Не за горами повальная паника. Эх, нанести бы исподтишка пару ударов!..

– Сегодня ночью пойдем в город, – сообщил Белоусов. – В надежном месте припрятаны кое-какие продукты. Нужно поднять все это несчастье в распадок. А то еще пара дней – и пять десятков человек перейдут на подножный корм.

– И давайте без отсебятины, Семен, – посоветовал Вадим. – Понимаю, велик соблазн разнести какую-нибудь немецкую колонну, но не забывайте, что голодные товарищи вас ждут. Не убежит ваша колонна, скоро все спустимся.

– Да мы понимаем, товарищ капитан, – сказал Семен. – Ладно, провизию притащим без приключений. А Петьку Чернулю с собой брать не будем, ну его на фиг.

Пришла радиограмма из центра. Дескать, благодарим за выполнение задания, ваша информация имеет огромное значение. Базу не покидайте до прихода наших войск. Полковника Крауса изолировать, откормить, подлечить, никаких мер физического воздействия не применять. Такие фрукты слишком ценны, чтобы ими разбрасываться.

Впервые за много дней он спал без задних ног, с чувством выполненного долга, как ребенок, у которого нет проблем и вся жизнь впереди.

Проснулся капитан лишь к обеду. Он долго не мог понять, где находится и почему такая пустота в голове.

В лагере было шумно. Группа Белоусова опоздала с возвращением на два часа, и взволнованный Сазонов чуть не послал по их души спасательную команду. Но парни вернулась, принесли продукты.

Задержались они по уважительной причине. Им пришлось выводить из города нескольких гражданских. Люди пытались выйти сами, отсидеться в горах. Они добрались до окраины улицы Грибоедова, где их и заметили партизаны, колдующие у заброшенного зернохранилища. Поодаль курсировали полицаи на мотоциклах, кого-то высматривали. Белоусову и его ребятам пришлось отсиживаться, а потом поднимать этих штатских в горы. Они еще и вещи с собой тащили!

Беженцы сидели у костра, оборванные, грязные, лишенные всяческих сил. Они выдохлись настолько, что какое-то время не могли разговаривать.

Пожилой мужчина с всклокоченной седой шевелюрой временами брался за сердце, как-то досадливо качал головой, слепо щурился. Зрение подводило его. На морщинистом лице этого человека четко проступала интеллигентность в десятом колене.

Второй мужчина был попроще, средних лет, с исцарапанным лицом, на котором застыла скорбная маска. Он пытался улыбаться, но лицо его перекашивалось.

Молодая женщина и дама постарше тоже выглядели неважно. Под глазами девушки залегли круги, кожа посерела. Волнистые волосы представляли собой унылое зрелище. Возможно, в прошлой жизни она была привлекательной, но сегодня от былого шарма не осталось и следа. Усталость гнула ее к земле, она свернулась клубком, туманились глаза.

Особа постарше более-менее держалась. Ей было далеко за сорок, она осунулась, щеки ввалились. Мятое пальто висело на ней мешком. Женщина постоянно вздыхала.

У капитана создавалось ощущение, что эта компания не очень-то радовалась своему чудесному спасению. Этих людей что-то тревожило, не давало покоя.

Он, как и все, ходил поодаль, присматривался к людям. Партизаны пытались разговорить женщин. Те плакали, закрывались руками. Парни смущенно переглядывались, пожимали плечами.

– Эй, оставьте людей в покое! – заявил Сазонов. – Овчарук, распорядитесь, чтобы им дали воду, покормили и спать положили. Всех в одну пещеру. Да мне плевать, в какую именно. Вон их сколько!

Недостатка в подземных норах тут действительно не существовало. Беженцы из Элидии уснули в одной из них.

В остальном этот день ничем не отличался от предыдущих. Полковник Краус томился в заточении. Бойцы занимались своими делами.

Василий Лукич Сазонов лежал в своей пещере, перелистывал какие-то паспорта, удостоверения личности, временные немецкие пропуска. Завидев офицера контрразведки, он начал неохотно подниматься, но Вадим махнул рукой. Мол, лежите уж.

В углу пещеры на пеньке сидел Овчарук и пускал дым в потолок. Цигарка из газетной бумаги тлела с хищным шипением, словно собиралась взорваться.

– Все эти люди – сотрудники художественного музея, – сказал Сазонов. – Того, что на Весенней. Это Марининский дворец, бывшие графские владения, когда-то переданные в собственность самодержцу.

– Знаю. – Вадим кивнул. – Символ проклятого царизма и всемирное культурно-историческое наследие. До войны наши граждане в его залах могли насладиться творениями великих мастеров, приобщиться к быту властителей-узурпаторов.

– Да, примерно так. – Сазонов ухмыльнулся. – Там имелась постоянная экспозиция, часто привозились коллекции из других музеев. Перед войной открылась выставка работ, доставленных из ленинградского Русского музея. По преступному головотяпству все это досталось немцам. Оккупанты, как ни странно, дворец не разрушили, выставку не закрыли. Музей продолжал работать. Наши граждане ходили туда редко. Основными посетителями были немцы и их румынские союзники. Штат музея оккупанты сохранили. Они даже зарплату какую-то выдавали сотрудникам, представляете? Мы еще разберемся, зачем эти люди согласились работать с немцами.

– Оставьте, Василий Лукич. Вы же умный человек. – Вадим нахмурился. – Не согласись они сотрудничать, во что бы превратилось наше культурное достояние? Давайте не будем всех чесать под одну гребенку. Каждый такой случай следует рассматривать в особом порядке. Музейная работа очень сложная. Вы даже представить не можете, сколько стоит отдельно взятая работа того же Яна ван Эйка или, допустим, Роберта Компейна. Какой ущерб будет нанесен стране, если все это затеряется, пропадет, сгорит или осядет в частной коллекции.

– Я даже не могу представить, кто такие эти товарищи, перечисленные вами, – заявил Сазонов.

– Мастера ранней фламандской живописи, – ответил Вадим. – Василий Лукич, цена одной их картины, которую некоторые посчитают за мазню, эквивалентна полному оснащению и приготовлению к бою танкового полка. Искусство – страшная сила, не забывайте. Вы правильно сказали про преступное головотяпство. А ведь это может быть и злым умыслом. Что известно по этим людям?

– Они говорят, что немцы уже несколько дней вывозят ценности из музея, отправляют в порт. Последние два дня оккупанты не разрешали сотрудникам покидать музей, заставляли упаковывать предметы экспозиции. Кто-то пустил слушок, что перед отъездом немцев всех расстреляют, возможно, небезосновательный. Четверым удалось покинуть дворец и выбраться берегом к городским окраинам. Двое даже чемоданы с собой прихватили. Там они и нарвались на людей Семена. Немцы пытались их вернуть, но особого рвения не проявляли – не столь уж важные птицы. Это Шабалдин Аркадий Петрович. – Сазонов начал перелистывать бумаги. – Бессменный директор музея и хранитель коллекции. Не еврей, поэтому немцы оставили его на должности. Человеку глубоко за шестьдесят, он на этом посту с двадцатых годов. Сурков Валентин Ефремович, в армию не попал по причине искривленного позвоночника, в музее с сорок первого года. Был сторожем, водителем, грузчиком, занимался всякими подсобными работами. Принят на место некого Репнина, погибшего в ноябре сорок первого. Некрасова Юлия Владимировна, младший научный сотрудник, шестнадцатого года рождения, москвичка, незадолго до войны направлена на работу в Марининский дворец. Детей нет, не замужем, уверяет, что с немцами не сотрудничала, просто занималась своей работой. Четвертая особа – Костицкая Матильда Егоровна, сорок пять лет, уроженка Крыма, одинока, детей нет. Муж скончался в тридцать восьмом году, как она уверяет, от запущенной пневмонии. Искусствовед, старший научный сотрудник, по совместительству смотритель музея.