Он выстроил их в две шеренги, как для состязания в силе, ктокого перетянет, или как выстраиваются горожане у финиша велосипедного пробега,оставив только узенькую дорожку для велосипедистов, или перед проходомцерковной процессии. Между шеренгами образовался проход в два метра шириной, атянулись они от дверей Ayuntamiento через всю площадь к обрыву. И всякийвыходящий из Ayuntamiento должен был увидеть на площади два плотных ряда людей,которые стояли и ждали.

В руках у людей были цепы, которыми молотят хлеб, и онистояли на расстоянии длины цепа друг от друга. Цепы были не у всех, потому чтона всех не хватило. Но большинство все-таки запаслось ими в лавке дона ГильермоМартина, фашиста, торговавшего сельскохозяйственными орудиями. А у тех, комуцепов не хватило, были тяжелые пастушьи дубинки и стрекала, а кое у кого —деревянные вилы, которыми ворошат мякину и солому после молотьбы. Некоторыебыли с серпами, но этих Пабло поставил в самом дальнем конце, у обрыва.

Все стояли тихо, и день был ясный, вот такой, как сегодня,высоко в небе шли облака, вот так, как сейчас, и пыли на площади еще не было,потому что ночью выпала сильная роса; деревья отбрасывали тень на людей вшеренгах, и было слышно, как из львиной пасти бежит через медную трубку вода ипадает в чашу фонтана, к которому обычно сходятся с кувшинами все женщиныгорода.

Только у самого Ayuntamiento, где священник молился сфашистами, слышалась брань, и в этом были повинны те бездельники, которые, какя уже говорила, успели напиться и теперь толпились под решетчатыми окнами,сквернословили и отпускали непристойные шутки. Но в шеренгах люди ждалиспокойно, и я слышала, как один спросил другого: «А женщины тоже будут?»

— И тот ответил ему:

— Дай бог, чтобы не было!

Потом первый сказал:

— Вот жена Пабло. Слушай, Пилар. Женщины тоже будут?

Я посмотрела на него и вижу — он в праздничной одежде и весьвзмок от пота, и тогда я сказала:

— Нет, Хоакин. Женщин там не будет. Мы женщин не убиваем.Зачем нам убивать женщин?

Тогда он сказал:

— Слава Христу, что женщин не будет! А когда же этоначнется?

Я ответила:

— Как только священник кончит.

— А священника — тоже?

— Не знаю, — ответила я ему и увидела, что лицо у негопередернулось и на лбу выступил пот.

— Мне еще не приходилось убивать людей, — сказал он.

— Теперь научишься, — сказал ему сосед. — Только, я думаю,одного удара будет мало. — И он поднял обеими руками свой цеп и с сомнениемпосмотрел на него.

— Тем лучше, — сказал другой крестьянин, — тем лучше, что содного удара не убьешь.

— Они взяли Вальядолид. Они взяли Авилу, — сказал кто-то. —Я об этом слыхал по дороге сюда.

— Этот город им не взять. Этот город наш. Мы их опередили, —сказала я. — Пабло не стал бы дожидаться, когда они ударят первые, — он нетаковский.

— Пабло человек ловкий, — сказал кто-то еще. — Но нехорошо,что он сам, один прикончил civiles. Не мешало бы о других подумать. Как тысчитаешь, Пилар?

— Верно, — сказала я. — Но теперь мы все будем участвовать.

— Да, — сказал он. — Это хорошо придумано. Но почему нетникаких известий с фронта?

— Пабло перерезал телефонные провода, перед тем как начатьосаду казарм. Их еще не починили.

— А, — сказал он. — Вот почему до нас ничего не доходит.Сам-то я узнал все новости сегодня утром от дорожного мастера. А скажи, Пилар,почему решили сделать именно так?

— Чтобы сберечь пули, — сказала я. — И чтобы каждый нес своюдолю ответственности.

— Пусть тогда начинают. Пусть начинают.

И я взглянула на него и увидела, что он плачет.

— Ты чего плачешь, Хоакин? — спросила я. — Тут плакатьнечего.

— Не могу удержаться, Пилар, — сказал он. — Мне еще неприходилось убивать людей.

Если ты не видел первый день революции в маленьком городке,где все друг друга знают и всегда знали, значит, ты ничего не видел.Большинство людей, что стояли на площади двумя шеренгами, были в этот день всвоей обычной одежде, в той, в которой работали в поле, потому что ониторопились скорее попасть в город. Но некоторые, не зная, как следует одеватьсядля такого случая, нарядились по-праздничному, и теперь им было стыдно переддругими, особенно перед теми, кто брал приступом казармы. На снимать свои новыекуртки они не хотели, опасаясь, как бы не потерять их или как бы их не украли.И теперь, стоя на солнцепеке, обливались потом и ждали, когда это начнется.

Вскоре подул ветер и поднял над площадью облако пыли, потомучто земля уже успела подсохнуть под ногами у людей, которые ходили, стояли,топтались на месте, а какой-то человек в темно-синей праздничной курткекрикнул: «Agua! Agua!»[28] Тогда пришел сторож, который каждое утро поливалплощадь, размотал шланг и стал поливать, прибивая водой пыль, сначала по краямплощади, а потом все ближе и ближе к середине. Обе шеренги расступились, чтобыдать ему прибить пыль и в центре площади; шланг описывал широкую дугу, водаблестела на солнце, а люди стояли, опершись кто на цеп или дубинку, кто набелые деревянные вилы, и смотрели на нее. Когда вся площадь была полита и пыльулеглась, шеренги опять сомкнулись, и какой-то крестьянин крикнул: «Когда женаконец нам дадут первого фашиста? Когда же хоть один вылезет из исповедальни?»

— Сейчас, — крикнул Пабло, показавшись в дверяхAyuntamiento. — Сейчас выйдут.

Голос у него был хриплый, потому что ему приходилоськричать, и во время осады казарм он наглотался дыма.

— Из-за чего задержка? — спросил кто-то.

— Никак не могут покаяться в своих грехах! — крикнул Пабло.

— Ну ясно, ведь их там двадцать человек, — сказал кто-тоеще.

— Больше, — сказал другой.

— У двадцати человек грехов наберется порядочно.

— Так-то оно так, только, я думаю, это уловка, чтобыоттянуть время. В такой крайности хорошо, если хоть самые страшные грехивспомнишь.

— Тогда запасись терпением. Их там больше двадцати человек,и даже если они будут каяться только в самых страшных грехах, и то сколько наэто времени уйдет.