Между прочим, на шее незадачливого Пантелея действительновисел католический крест, оставшийся еще со времен Толи фон Штейнбока. Тогда,накануне разлуки, мама и Мартин, узники магаданского семикилометрового радиуса,вручили юноше этот маленький религиозный предмет с крошечной серебрянойфигуркой Распятого. Впоследствии все пятеро наследников нищего багажа храниликрестик, тщательно оберегая его от посторонних глаз, стыдясь – вот именностыдясь – его несовременного смысла. Сравнительно недавно в голоштанном вольномКоктебеле стали появляться молодые супермены с крестами. Пантелей понял, чтоего тайный стыдный талисман превратился в снобистское, эпатирующее жлобовукрашение, и в открытую повесил его себе на грудь. Должно быть, именно тогда иотправилась про крест «телега» в соответствующие инстанции.

Сейчас Пантелей шел к трибуне, ничего не соображая, нечувствуя ни ног своих, ни рук, совсем потеряв себя во враждебном ледяном иголубом пространстве, но мозг его, этот недремлющий часовой робкогочеловеческого организма, фиксировал все звуки, и лица, и разговоры протатуировку и про крест, и позже, много позже, то ли во сне, то ли в пьяномбреду, Пантелей вспомнил, чего больше всего боялся в этом высоком собрании –как бы не приказали раздеться догола!

Трибуна возвышалась над залом, но над ней еще нависалогромнейший стол президиума, из-за которого смотрели на приближающегосяПантелея десятка полтора лиц. Суровых? Нет! Угрожающих? Нет! Насмешливых,презрительных, осуждающих, добродушных??? Нет, нет, нет, нет!!! Даже следовкакого-либо чувства не было на этих лицах. Такое вот лицо, любое из пятнадцати,появится перед тобой ночью на шоссе, как слепящая фара, проедет через тебя идаже не моргнет. Словом, это были вполне обычные лица, и лишь одно лицо застолом наливалось багрово-синюшным соком – лицо Главы.

Пантелей, водрузившийся на трибуне, являл собой зрелище несамое выдающееся. Трибуну под ним швыряло, словно бочку на фок-мачте, и землина горизонте не предвиделось. Однако мозг его не дремал, а, напротив, бешенопетлял в собственных лабиринтах, выискивая лазейку. Вдруг показалось Пантелею,что где-то скрипнула дверь, мелькнула узенькая полоска света, и он зашевелилязыком перед потной мембраной микрофона. Он говорил, словно запихивал вмясорубку дурно пахнущее мясо, и оно вылезало наружу белесыми веревочкамиподозрительного фарша.

– … дорогие товарищи дорогой кукита кусеевич с этойвысокой трибуны я хочу критика прозвучавшая в мой адрес справедливая критиканарода заставляет думать об ответственности перед народом перед вами мадампрошу прощения оговорка истинно прекрасные образы современников и величие нашихбудней среди происков империалистической агентуры дорогие товарищи как и мойвеликий учитель маяковский который по словам незабвенного Иосифа Виссарионовичабыл и является я не коммунист но…

Мощный рык Главы ворвался в дыхательную паузу Пантелея:

– И вы этим гордитесь, Пантелей? Гордитесь тем, что выне коммунист? Видали гуся – он не коммунист! А я вот коммунист и горжусь этим,потому что я сын своего класса и никогда от папаши не откажусь! (Бурныепродолжительные аплодисменты, крики «Да здравствует дорогой Кукита Кусе-евич!»,«Слава ведущему классу!», «Позор Пантелею!», «Позор палачу португальскогонарода Салазару!») Распустились, понимаете ли! Пишут черт-те что! Рисуютсплошную жопу! Снимают дрисню из помойной ямы! Радио включишь – шумоваямузыка-джаст! На именины придешь – ни выпить, ни закусить, сплошное ехидство!Мы вам здесь клуб Петефи устроить не дадим! Здесь вам не Венгрия! По рукамполучите, господин Пантелей! Паспорт отберем и под жопу коленкой! К тем, ктовас кормит! В Бонн! (Бурное одобрительное оживление в зале, возгласы «заграницу Пантелея!», «всех их за границу!», «психи, шизоиды, за границу их, вАнадырь!».)

Пантелей (на грани обморока, морозным шепотом): КукитаКусеевич, разрешите мне спеть!

– Книжку недавно одну взял, – тихо продолжалГлава, набирая силы для нового взлета. – Тошнить стало, товарищи. Не вконя пошел корм, товарищи (смех, аплодисменты). Ни пейзажа, товарищи, нистройной фабулы, ни одного рабочего даже на уровне райкома нету. Ни зима, нилето, товарищи, а попадье кочерга в одно место! (Долгий несмолкающий смех,переходящий в слезы.) Да в другие времена за такую-П книжку! Семь шкур! Ссочинителя! С жены-П! С детей! Сняли-П! – Теперь голос Главы звенел в самыхверхних регистрах и вдруг, погашенный хитроватой улыбочкой, слетел вниз. –Я имею в виду, товарищи, времена неистового Виссариона, нашего великанаБелинского, а не что-нибудь еще. (Бурныедолгонесмолкающиепереходящиевтопот,одинокий возглас с армянским акцентом «хватит демократии, пора наказывать!»,добродушный смех – ох, мол, эти кавказцы.) Вот так, господин Пантелей! Историябеспощадна к ублюдкам и ренегатам всех мастей, а особенно одной, которую всезнают!

Пантелей (из пучин обморока): Разрешите мне спеть, дорогиетоварищи!

Крики из зала: Не давать ему петь!

На виселице попоешь! За границей!

Знаем мы эти песни!

Глава поднял вверх железные шахтерские кулаки. Сверкнули нанейлоновых рукавах бриллиантовые запонки, подаренные народом Камбоджи.

– Всех подтявкивателей и подзуживателей, всехколорадских жуков и жужелиц иностранной прессы мы сотрем в порошок! Пойте,Пантелей!

Незадачливый ревизионист растерялся от неожиданной милости.Он взялся обеими руками за трибуну, набрал в грудь воздуха, собираясь грянуть «Песнюо тревожной молодости» или «Марш бригад коммунистического труда», как вдруг ротего открылся сам по себе и медовым баритоном завел совершенно не относящуюся кделу «Песню варяжского гостя».

Большего позора и ждать было нельзя. Пантелей потерял сознание,но и без сознания продолжал упорно петь:

– …велик их Один-бог, угрюмо море…

Глава слушал, закрыв лицо рукой. Зал затаился в злорадноможидании. Старший сержант гардеробной службы Грибочуев уже готовил реплику «счужого голоса поете, мистер». Ария кончилась.

– Поете, между прочим, неплохо, – хмуро проговорилГлава.

Пантелей вздрогнул и пришел в себя, оглянулся и увидел, какиз-за пальцев поблескивает клюквенный глазик Главы. Ему показалось, что Главаподмигивает ему, будто приглашает выпить.

– Поете недурно, Пантелей. Можете осваивать наследиеклассиков. Лучше пойте, чем бумагу марать.

Глава встал, оглядел зал, увидел среди неопределенноморгающих деятелей культуры напряженные лица экзекуторов и зло подумал: «Ждутпсы. Так и моего мяса когда-то ждали, когда рыжий таракан заставлял казачкаплясать. Ждите, ждите, авось дождетесь залупу конскую».