Он начал откашливаться и кехать, и кашель этот и кеханье,прошлой осенью во время Карибского кризиса державшие в отвратительной потнойтревоге весь цивилизованный мир, теперь держали в напряжении этот зал, «левых»и «правых», боссов пропаганды и агитации, сотрудников безопасности и внутреннейпрессы.

Один лишь Пантелей как будто бы ничего и не ждал. Ондержался обеими руками за ладью свою, государственную трибуну, и плыл и плыл поволнам истории, а куда – «не нашего ума дело».

– Будете петь с нами, Пантелей, разовьете свойталант, – проскрипел наконец Глава. – Запоете с ними, загубитеталант, в порошок сотрем. С кем хотите петь?

– С моим народом, с партией, с вами, КукитаКусеевич! – спел Пантелей теперь уже нежнейшим лирическим тенором, но, какзаметили «правые», без искреннего чувства, а даже с лукавством, с определеннымшельмовством.

– Ну что ж, поверим вам, товарищ – (ТОВАРИЩ) – ПантелейРепетируйте, шлифуйте грани, трудитесь. Вот вам моя рука!

Мощный заряд революционных биотоков влился в порыпантелеевской потной ладони. Восторженные крики либералов приветствовали этоспасительное и для них рукопожатие, а сержант гардеробной гвардии БерийЯгодович Грибочуев в досаде ущипнул себя за левое полусреднее яйцо – не вышелномер, не клюнул «кукурузник» на наживку!

…Восьмое марта хлюпало под ногами грязной кашицей, секлоледяным дождем серые, худые, отечные, синюшно-хмельные лица. Сонмы москвичеймесили кашу на улице Горького в поисках сладкого. Сладкая жизнь на улицеГорького, мало кого из искателей тревожил дешевый парадокс, живущий в этихсловах.

Вдруг на Манежной в потоке грязных машин заметалось яркое пятно,похожее на сгусток вчерашнего винегрета, – цыганка с мешком, прижатым кгруди, будто вынырнувшая из мусорного коллектора столицы.

Толпа сладкоежек, вывернув из-за «Националя», бежала потротуару, показывая на цыганку руками:

– Украла!

– Ребенка украла!

Никто, однако, не решался перепрыгнуть через барьер иброситься за цыганкой в поток машин. Брызги со скатов запачкали бы праздничныетуалеты.

Прижатые толпой к зеркальному окну «Наца», молча наблюдализа происходящим только что выпущенные из Кремля Сильвестр, Пантелей, Никодим,вожди несуществующей, но уже разбитой армии битников-ревизионистов.

Машины тормозили, шли юзом, сбивались в кучи, толпа ревела,взывая к милиции, милиция, не торопясь, подтягивала силы к месту действия, агрудастая задастая цыганка все металась с бешеным огоньком в глазах, спасаясебя и свой мешок, тот, что толпа называла украденным ребенком. Так онаотмечала свой Женский день.

Солнце размягчило асфальт Софийской набережной, и на немвидны были теперь следы «Ягуаров» и «Бентли», что веером разошлись из воротбританского посольства. Асфальт проваливался под каблуками дипломатов, какпастозная кожа под пальцем врача. Двое босых мужчин далеко не первой свежеститоже оставляли на асфальте отпечатки своих ступней.

Мужчины держали друг друга под руку и прогуливались вдольМосквы-реки в уважительной и сосредоточенной беседе, словно какие-нибудьпрофессора МГУ или академики Ильичев и Лысенко. Стоящий метрах в двухстахфургончик с надписью «Белье на дом» записывал их беседу на магнитную ленту.

– Ты думаешь, что все это ваша пропаганда, а между темотрезанные уши – это правда. И ядохимикаты, и электроды на гениталиях – тожеправда. Я был во Вьетнаме. Специально поехал в самое пекло. Играл на скрипкеэтим несчастным скотам, пил с ними. Я сам вместе с ними считал отрезанные уши.Веселились, как помешанные. Ненавижу, ненавижу то, что они называют родиной,эту блядь с прокисшим молоком в титьках. Ничего общего она не имеет с моимдетством, с моей ностальгией.

– Ну, что касается нашей красавицы, то ей нет нуждывспоминать о такой ерунде, как отрезанные уши. Кастрация, трепанация, неумелыешвы, грязь, нагноение, сукровица – вот наши дела. И все-таки… «люблю отчизну я,но странною любовью»… «какому хочешь чародею…», «о Русь моя, жена моя…» и такдалее. Понимаешь ли, я ее люблю.

– Это у вас, русских, варварское, глубокопровинциальное чувство. Притворяетесь без конца каким-то щитом Европы, бубнитео каком-то там мессианстве. Вздор это все! Никакой загадочной славянской души,как и никакой великой американской мечты, в нынешнем мире нет. Есть только двачудовищных спрута, гигантские мешки полуживой протоплазмы, которая реагирует навнешние толчки только сокращением или поглощением. Поглощать ей, конечно,приятнее, чем сокращаться.

– Ай-я-яй, как хлестко, как гениально! Но кроме шуток,ведь протоплазма эта состоит из людей, из отдельных личностей, и у каждой естьинтеллект, душа, тоска по Богу…

– Личность? Слушай, выкидыш сталинизма, личностью можетбыть только тот, кто убежит. Сливаясь с политической или противополитическойсистемой, ты становишься производителем или потребителем, карателем илиразрушителем, ты уже попадаешь под классификацию.

– Ты думаешь, что внутри общества мы все и поотдельности уже обанкротились?

– А то нет! В последние годы я относился серьезнотолько к этим придуркам «детям цветов», но и они теперь выждаются вреволюционеров, то есть становятся сворой.

– Как же быть этой отдельной сбежавшей личности, во чтоей верить?

– Больше всего на свете я хотел бы стать смиреннымхристианином и верить в хрустальный свод небес, и в прозрачную реку Океан, и втрех слонов, и в черепаху, в заоблачный сад, в белые, просто снежные перьяангелов, но главное – верить в Него, в Его муки ради нас и в то, что Он придетснова…

– Но ты не веришь?

Патрик замолчал и отвернулся от меня, а я вдруг отчетливовспомнил вечер в Третьем Сангородке, черные крыши бараков, зеленое небо иузенький месяц над Волчьей сопкой и Толю фон Штейнбока, идущего рядом соспецпоселенцем Саней Гурченко, скрип снега под их шагами и тихий разговор озаоблачных садах.

Фон Штейнбоку было трудно поверить, а тебе-то что мешает,Патрик Тандерджет? Что стоят твои жеманные тирады? Что мешает тебе верить вХриста? Может быть, в детстве ты сидел не в методистской церкви, а на урокахОМЛ? Может быть, ты читал не Библию, а четвертую главу Краткого курса с ее«единственно верным и подлинно научным мировоззрением»?