— С чего ты взял? — спросил Степан растерянно, но Ивантолько пожал плечами.

Впервые в жизни им не удалось помириться перед сном.

Иван так и уснул, натянув на голову одеяло и пытаясь хотьтак спастись от несовершенства окружающего мира, а Степан спать не мог, пил чайиз большой белой Ивановой кружки и думал.

Черт, неужели он и вправду совсем никудышный отец? Засегодняшний день об Иване он ни разу не вспомнил, а приехав ночью домой, первымделом наорал на него просто потому, что Клара Ильинична ожидала от него именноэтого. Нет, его сын, конечно, совсем не ангел, и список преступлений былвнушительным, но значит, ему совсем плохо со Степаном, если он попросил отдатьего маме?

Леночке, которую он почти не помнил, которую вряд ли узналбы, попадись она ему случайно на улице!

А может, действительно определить его в какую-нибудьспецшколу и забирать оттуда только на каникулы? И кто ему сказал, что ребенокнужен только матери и вовсе не нужен отцу? Убил бы идиота или идиотку, ей-богу!

Конечно, без Ивана было бы проще. Намного проще.

Жизнь была бы совсем простой и легкой без Ивана.

Степан зачем-то сунул кружку на книжную полку, вошел в слабоосвещенную ночником Иванову спальню, наклонился над диваном и, вытаскиваяаккуратно заправленную простыню, прижал к себе весь бесформенный узел, внутрикоторого был его сын. Его единственный сын Иван.

Иван спал и во сне сразу же обнял его за шеюручками-палочками.

— Я тебя так люблю, — сказал ему Степан.

Иван поудобнее пристроил голову и пробормотал, открыв насекунду бессмысленные блестящие глаза:

— И я тебя тоже сильно люблю, папочка.

После чего он освобождение и горячо засопел ему в ухо.Почему-то Степан отнес его на свой диван, положил к стенке — иногда они такспали, когда Иван был совсем маленьким, — а сам пристроился с краю.

Кое-как можно было продолжать жить.

Степан поправил колпачок стильной лампочки, чтобы свет немешал Ивану, и, пошарив рукой, выудил из портфеля тетрадь злополучного ВолодькиМуркина.

«Я посмотрю совсем немножко, — сказал он себе. Он чувствовалсебя виноватым в том, что даже ночью не забывал о делах. — Должен же яразобраться в том, что это такое. Хотя бы для того, чтобы представлять себесобственные дальнейшие действия».

К двум часам ночи он осторожно, как стеклянную, положилтетрадку и потер глаза, словно налившиеся свинцовой тяжестью.

Утром нужно будет все оценить заново. Ночь плохой советчик.И все-таки Степан был уверен, нет, почти уверен, что прав.

Разнорабочий Муркин по совместительству был мелкимшантажистом. В тетрадочку он с дьявольской аккуратностью записывал инициалыклиентов и, возможно, заглавные буквы, обозначающие суть каждого дела. Клиентовбыло не слишком много, инициалы часто повторялись, из чего Степан сделал вывод,что Муркин присасывался к клиенту надолго. Очевидно, шантажировал он по мелочи,но с упорством летнего полевого овода. Было совершенно непонятно, где он бралинформацию, за которую ему платили. Вряд ли он шантажировал работяг со стройки.

Последняя, самая крупная выплата — две тысячи долларов, —была назначена на шестнадцатое апреля, но привычный набор букв, завершающий каждую«сделку», отсутствовал Это означало, что сделка так и не была завершена.

Чернов нашел в котловане тело утром семнадцатого.

Степан задумчиво включал и выключал свет, рассеянно глядя встену На стене появлялся и пропадал громадный портрет Ивана, сделанный впрошлом году в Турции.

Свет гас — и Иван исчезал.

Свет зажигался — и появлялась сияющая мордаха с кривоватымипередними зубами.

Муркина убил кто-то, кого он шантажировал. Только и всего.

Где-то что-то гудело, шумело и падало. От электрическогонапряжения дрожали провода и что-то словно бы звенело.

Кажется, вода.

Точно, вода. Много воды.

Целое горное озеро, голубое от близкого неба и холодное доломоты в зубах. И чистое. Такое чистое, что в него боязно было входить, но знойуже плавился и звенел в воздухе, от него тяжелела голова и казалось, что еслисейчас же не окунешься в спасительный холод, то непременно сгоришь,расплавишься под яростным, веселым, круглым и беспощадным солнцем.

Он начал входить в воду — она оказалась совсем не такойледяной, а прохладной, струящейся, как китайский шелк, — поскользнулся, упал исильно ударился головой.

Понимая, что теперь-то ему уж точно настал конец, онзастонал и открыл глаза.

Весь мир был перевернут, и в нем не было никакого горногоозера, и не висело над ним голубое небо, и не плавился и не звенел в воздухеплотный и горячий зной.

Он лежал очень неудобно, почти до пола свесившись с высокойкрестьянской кровати. Голова упиралась в давно не мытые доски, а где были руки,он так и не смог определить.

Дрожащее пятно света, словно и впрямь отраженное от воды,гуляло по темной стене, в которую упирался мутный взгляд.

— Господи, Господи, — пробормотал он, пытаясь понять, естьли у него голос. Что-то такое было, но вряд ли это можно было назвать голосом.

Нужно было сделать усилие и поднять себя хотя бы на кровать,но он забыл, что именно следует делать, чтобы заставить тело слушаться.

Это вчерашняя сука нагнала на него такого страху, что он невыдержал и впал в искушение. Сколько именно он выпил, вспомнить не мог, и чтоименно пил после того, как кончилась водка, тоже не знал.

Кряхтя от натуги и шамкая сухим, как осенний лист, ртом,перебирая руками по чему-то, что он определил как спинку стула, он вернул себяна кровать — зашумело в ушах, в глазах вместо зелени поплыла чернота, — иполежал немного тихонечко, дыша тяжело и коротко.

Во всем виновата та сука, которая специально явилась, чтобыего запугать. На ней были черные дьяволовы одежды, а лица у нее не было вовсе.

Господи, спаси и помилуй!..

По крайней мере он жив. Судя по тому, что в желудке оживалазеленая, холодная и бородавчатая тошнотная жаба, он все еще на грешной земле, ане в царствии небесном.

Попить бы. Попить бы воды из того горного озера. Чтобы отнее ломило затылок и зубы, чтобы она лилась себе потихоньку в желудок,утихомиривала его, ублажала, прогнала бы жабу… Он открыл глаза и повел ими,пытаясь разглядеть — может, на столе стоит чистый запотевший стакан, до краевполный холодной голубой водой, но — откуда?!