На миг он испытал острое чувство превосходства, которое,наверное, испытывает комар, жалящий быка, — а ну как я тебя еще с этой стороны,повертись, поскачи, попробуй меня согнать!..

Но чувство это было мимолетным и надолго не задержалось.Пришедшее ему на смену было сложнее.

Теперь Леонид Гаврилин злился на несправедливость жизни.

Как смеет этот деревенский мужик, у которого за плечамивосемь классов сафоновской школы и служба в пехоте, так с ним разговаривать?!Он вообще не должен сметь с ним разговаривать!

Если бы не идиоты, которым вместо княжеской захотелосьцарской власти, Леонид Гаврилин жил бы в Узбекистане и всякая мразь вродеВитаси не смела бы даже посмотреть в его сторону!

Он был сыном секретаря горкома — это вам не деревенскийфермер на тракторе! Это сила, власть необыкновенная, почет, уважение ираболепие, особенно в Средней Азии.

Его отца и его самого весь город, до самого последнегочистильщика сапог, знал в лицо. Кланялись непрерывно и подобострастно. Завидевчерную «Волгу» с известными номерами, гаишники вытягивались по стойке «смирно»и отдавали честь, а светофор, как будто по волшебству, сам собой переключалсяна зеленый! А как встречали в аулах, в пионерлагерях, в санаториях!

И все это ушло, и ничего этого не стало, и отец умер оттого, что вся жизнь, которой он жил, в один день кончилась и надо было начинатьжить какой-то другой, а он не знал, какой именно.

Квартиру отобрали, почет и уважение, подобострастноезаглядывание в глаза и желание угодить тоже куда-то подевались, и насталовремя, о котором Леонид Гаврилин вспоминать не желал. Следом за отцом умерла имама, и он остался совсем один. Он не был готов к тому, что придется со всемсправляться в одиночку.

На самом деле он ни к чему не был готов.

В двадцать два года он чувствовал себя господином,покорителем вселенной, обладателем бессрочного пропуска в рай и не знал, чтоесть какая-то другая жизнь.

Какая такая другая жизнь? Что за другая жизнь?

Пусть простолюдины и живут какой-то другой жизнью, а мыживем так, как хотим.

«У них нет хлеба, поэтому они так шумят, ваше величество!» —«Нет хлеба? Пусть в таком случае едят пирожные!»

Тогда, читая этот исторический анекдот про Анну Австрийскуюили еще какую-то Анну, он веселился, но королеве даже сочувствовал — откуда онамогла знать про то, что простолюдинам, как обычно, чего-то не хватает?

Им вечно ничего не хватает. Их много, они бедные, живутплохо — что про них думать!.. Гораздо лучше сесть в шикарные новенькие«Жигули», которые отец подарил на двадцатилетие, прошвырнуться с девчонками вгоры, к шашлычнику Юсупу, до краев налиться молодым вином, до отвала наестьсяароматным бараньим мясом, а потом гнать по витой опасной дороге, пугая смирныхпростолюдинов на их пыльных, усталых рабочих машинках!..

Ничего и никого теперь нет. И Леонида Гаврилина нет. А вотшашлычник Юсуп наверняка процветает.

Что же делать? Что же теперь ему делать? Знает Витася или незнает, и если знает, то сколько? Не он ли, Господи, спаси и помилуй, прислалту, в черных одеждах и без лица?..

Жаба тяжело плюхнулась в желудке, и тошнота покатилась вверхшерстяным клубком, грозя сейчас же выкатиться наружу.

Он вспомнил сумерки и как вечерним светом налился двернойпроем, и из этого неровного света как будто выткалась она. Дьяволица.

Она уже приходила. Давно. Но он все тогда сделал, как онаприказывала, и она больше не наведывалась. Он уж и подзабывать стал, успокоилсякак-то даже. А теперь вот снова, только требования у нее возросли.

Ну как, как он выполнит то, что она велела?! Ведь пропадетсовсем!

А тут еще Витася вмешался, будь он неладен, и неизвестно,что у него по-настоящему на уме Он не прост, этот сельский капиталист, исмотрел он как-то особенно, как будто хотел чего высмотреть, и говорил странно— не до конца…

Он заскулил и ладонями закрыл давно не мытое и как будточужое на ощупь лицо. Щеки были колкие и горячие. Он знал, что пропал, пропал, испасенья нет, и никто не спрячет его, не укроет, не покормит блинчиками с вареньем…

— Ленька!

Он вздрогнул и повел ошалелыми глазами — ему показалось, чтозавизжала накрепко запертая калитка, торчащая посреди участка.

— Ленька, твою мать! Что ж ты сидишь, твою мать! Я тебекакого хрена пятый раз про эти …ные поилки говорю?! Меня с утра председательвызывал, а ты все сидишь!.

И опять мат, мат, в разных сплетениях и вариантах.

Это Петровна пришла напомнить ему о работе.

— Сейчас иду, Петровна, — заискивающе проскулил он,соображая, осталось ли чем опохмелиться. — Сейчас, сейчас иду. Пять минут…

Ему нужно было не только чинить эти растреклятые поилки.

Ему нужно было собирать народ и натравливать его наненавистную стройку.

Так приказала ему дьяволица, и он не смел ослушаться.

Степану казалось, что, запертая в его сейфе, лежит бомбазамедленного действия. Только никакие саперы обезвредить ее не могут.

Белов, посмотрев тетрадку свежим взглядом, сказал:

— Все возможно, Степа. Только ты все равно сейчас ничего ниу кого не выяснишь, да и выяснять нечего.

Степану показалось, что к потрясающему воображение выводу отом, что Володька шантажировал кого-то из своих, он отнесся довольноравнодушно.

И вообще все происшествие как-то немого отодвинулось, сталоменее значительным. Завозили плиты, потом трубы, потом бетон, потом началаськакая-то неразбериха с техническими характеристиками, потом «поплыли» сваи,которые месяц назад поставили «на века». Степан метался между БольшойДмитровкой, Сафоновом и Профсоюзной, где неожиданно начал чудить заказчик,отказываясь принимать совсем готовое здание, и нужно было умолять, убеждать,уговаривать, настаивать, ссылаться на такие-то и такие-то пункты договора,выпрашивать платежки, скулить.

В общем, плодотворно работать.

Чернов был мрачен. Что-то его сильно угнетало, но Степанунедосуг было заниматься черновским морально-нравственным состоянием. Чернов всепорывался что-то Степану сказать, и в среду вечером они даже договорились, чтоостанутся после работы, чтобы все обсудить, но как раз в среду вечером Степанспешно уехал в префектуру, где справляли день рождения префекта, о котором ончуть было не забыл, и если б забыл, это было бы настоящей катастрофой.