хотела пускать меня в комнату, на пороге держала, выпытывала. Теребила пухлыми розовыми пальцами кончик длинной, массивной косы. Наконец, впустила:

— Ничего не знаю. Не живет давно...

— И не заходит?

Трудным был для Дарьи этот вопрос. Могла сказать правду, да не решалась. Секрет, видно. Промямлила:

— А нашто ему заходить сюда... Жена у него, вроде, есть...

Я изобразил удивление:

— Ишь ты! Женился все-таки. А говорил, не женится, пока в Австрию не вернется.

Чернокосая Дарья вдруг уронила слезу. Отвернулась.

— Мало что... Все мужики так говорят...

— Да... — сокрушенно выдавил я из себя. — Бывает... Жена-то где?

— Не знаю... Нет мне до этого интересу.

— Понятно...

Она стерла влажнинку со щеки, хмыкнула носом:

— Мне все едино, женат или не женат... Наплевать...

— Что ж, спасибо и на том... До свидания.

Почему-то Дарья встрепенулась, видя, что я ухожу, и бросила как бы между прочим:

— B больнице лежит, жена-то его...

— В какой?

— В госпитале... В хирургическом... Передачи ей носит кажинную неделю...

Это признание было тяжелым для чернокосой Дарьи. Она снова зароняла слезы. И глотая их, произнесла последнее:

— Антониной звать ее...

Антонина! Антонина! Я повторял это слово, как бы подстегивал им себя. Антонина в хирургическом. Антонина...

Нынче я одет был не в шинели: пальто, ботинки, отделанная мехом шапка. Все поношенное, простенькое, но приличное, и главное, ничем не напоминает о моей военной профессии. В кармане наган. Без этого нельзя.

Время для посещения госпиталя выбрал раннее. Утром вряд ли заявится Штефан — не приемные часы. Успею до него навестить Антонину и узнать, когда она ждет мужа.

Госпиталь — не столовая. Здесь можно говорить с главным врачом не таясь. В течение пяти минут я все выяснил: Антонина Звягина! Фамилия мне показалась знакомой, но интерес свой на этом не задержал. Черт с ней, с фамилией. Лежит Антонина, сообщил врач, в пятой палате. Чувствует себя хорошо. Скоро выпишется. Посещает ли ее кто-нибудь? Да, часто. В основном, мужчины. Среди них военные. Может быть, и австрийцы. Сестры и няни не обратили внимания. Слишком много больных. Тиф налег. Все силы брошены на тифозный корпус. Везут и везут людей. Одних из госпиталя, других в госпиталь. Из госпиталя чаще всего на кладбище. Медикаментов нет, топлива нет, хлеба нет...

Если бы я знал, кто такая Антонина Звягина, то, конечно, не вошел бы в палату. Стал бы ждать Штефана на улице, где угодно, но не здесь. Однако ноги уже внесли меня в комнату, и дверь за мной захлопнула сестра милосердия. Поворачивать поздно. Нельзя поворачивать, отступление опаснее, чем движение вперед.

Солнце било в два больших окна и разлеталось по палате мириадами осколков. Пришлось зажмуриться от света, прошагать к койке вслепую. Я не увидел Антонину Звягину, она увидела меня первой и прикусила губы.

Прикушенные губы мне и представились, когда я, наконец, попал в тень от занавески и глянул на койку. Дочь чиновника! Того самого чиновника, у которого пропали золотые вещи, перстенек с чертом пропал и потом объявился. В первую секунду я был настолько ошеломлен, что не хотел верить. Наверное, ошибся. Не к той койке подошел. Дочь чиновника — это дочь чиновника, а Антонина Звягина совсем другое лицо и она находится где-то рядом. И я скосил глаза влево — там лежала забинтованная по самый нос старушка. Еще дальше, стонущая после недавней операции женщина. Осталась одна Звягина и она же дочь чиновника.

— Антонина Звягина? — пробурчал я, все еще сомневаясь...

Она разомкнула губы. Нехотя, с досадой:

— Звягина... Да...

Ей хотелось, наверное, солгать, назвать себя другим именем, но нельзя было: я уже знал все, да и врачи знали.

— Вы помните меня? — спросил я зачем-то. Наверное, не нашел ничего другого для начала.

— Да.

— Вот хорошо.

— Не знаю, — подозрительно глянула на меня Звягина.

— Я объясню.

Еще тогда ночью, когда мы нагрянули в дом чиновника, я обратил внимание на ее синие глаза, на светлые, чуть вьющиеся волосы. При свете лампы они казались золотистыми, с багряным отливом. Сейчас, днем, они вроде выцвели и были льняными, редкого оттенка. Должно быть, я слишком пристально вглядывался в них, потому что Звягина подняла руку и стала поправлять старательно прическу — не растрепалась ли.

— Объясните, — мягко, но требовательно произнесла она.

Второпях я стал выискивать причины своего появления в госпитале, ухватился, естественно, за ту самую кражу золотых вещей, которая хорошо была нам обоим известна. Стал сочинять: вещи обнаружены. По виду сходны с теми, что Звягина назвала тогда ночью, — браслеты, медальон, броши... Она слушала. Слушала без удовольствия, мне казалось, даже с раздражением. Совсем некстати, видно, я напомнил о находке. Но когда моя долгая и путаная речь окончилась, глаза Звягиной потеплели и на лице выразилось что-то похожее на радость:

— Боже, как хорошо... Нашлось, наконец... Мамино все. Память о ней...

Это было сказано с таким чувством, что мне захотелось поверить в искренность ее слов. И я, возможно, поверил бы, если бы не Штефан. Он имел какое-то отношение к этой милой женщине с ясными синими глазами. Ее называли его женой.

Звягина спросила вкрадчиво:

— Что же от меня требуется?

Спросила и с прищуром посмотрела мне в глаза. Как и я, она играла. Играла и нащупывала ход к тайне, которую я принес с собой.

— Нужно опознать вещи.

— Что ж, я готова. Только как? Меня выпишут лишь через неделю...

— Долго, — покачал я головой. — Идет следствие, и от вашего заключения зависит исход дела. В нашем распоряжении день-два. Лучше, если взглянете на вещи сегодня...

Звягина вздрогнула:

— Сегодня!

Натянула испуганно на грудь и шею одеяло, словно устыдилась вдруг:

— Сегодня нельзя... Нельзя сегодня, я плохо себя чувствую.

Я успокоил ее:

— Вам не придется ехать к нам. Даже постель не покинете. Мы привезем вещи сюда. После обеда...

Она стала тереть виски, изображая отчаяние:

— Я так взволнована... Прошу вас — завтра... Завтра... Я успокоюсь, свыкнусь с мыслью.

— Значит, сегодня не сможете?

— Не смогу.

Мы встретились взглядами. Они были настолько красноречивыми, что играть уже не имело смысла. Звягина поняла, зачем я здесь, так, по крайней мере, мне показалось. Расшифровывать не следовало.

— Завтра, — сказал я твердо.

Голова ее откинулась на подушку, веки сомкнулись. Со вздохом повторила:

— Завтра...