Перелив вальса долетел сверху, из распахнувшейся двериколонного зала, обвил Лельку, словно длинный шелковый шарф. И настроение у неевмиг изменилось.

«На сопках Маньчжурии»! Ее любимый вальс! Любимый вальсотца! Лелька помнит, как при звуках этой мелодии его глаза словно бы уплываликуда-то и он напевал негромко и грустно, ну так грустно, что Лелька не могласдержать слез:

Тихо вокруг,

Сопки покрыты мглой,

Вот из-за туч сверкнула луна,

Могилы хранят покой.

Теперь слов никто и не знает. Музыка играет, а песню непоют. Война с Японией, кто о ней помнит, кому она нужна, наследие проклятогопрошлого…

Мама терпеть не могла этот вальс. Отец при ней и не пелникогда, но Лелька помнит, как он иногда шептал, взяв дочку на колени, прижав ксебе и уткнувшись губами в ее волосы:

Тихо вокруг,

Ветер туман унес,

На сопках Маньчжурии воины спят

И русских не слышат слез.

Ах, как не хочется уходить! Как хочется потанцевать подлюбимый вальс отца! Вот сейчас вернуться, бросить шубку коротконогойгардеробщице, взбежать на площадку, войти в зал, положить кому-нибудь руку наплечо и полететь, закружиться…

Хотя нет, после того скандала, который она устроила, ее врядли кто осмелится пригласить. Вот разве что Верин… Нет, и он, конечно, нерешится. Во всяком случае, сейчас.

Спустившись к гардеробу, Лелька обернулась к зеркалу – иувидела отражение Верина, так и стоявшего на площадке. Он следил прищуреннымиглазами за Лелькой, но каково выражение его взгляда, понять было невозможно.

Ничего, у нее еще будет время это понять. Будет-будет, илиона ничего не понимает в мужчинах! А уж в их-то породе она толк знает. Толькоодин человек есть на свете, которого она никогда не поймет, – ее родной брат.Красивый, умный, образованный, на работу устроился такую, что жить бы дарадоваться, одеваться в распределителе и продукты по особым талонам получать.Нет же, он живет, словно в узел завязанный, в мертвую петлю, и всех вокруг себяноровит такими же сделать. Никого ему не жаль. Ни няню умирающую, ни сестру…еще живую. Пока живую. Но долго ли она протянет при такой-то жизни?

Лелька незрячими глазами смотрела на плакаты, во множестверасклеенные в фойе: «Сифилис не позор, а несчастье!», «Кто ходит кпроституткам, тот подрывает устои мировой революции!», «Если есть в тебе хотькапля революционной сознательности, пройди обследование у венеролога!» – идумала свою думу.

– Эй, – подтолкнули сзади, – не спи, замерзнешь!

Понятно, подошла Лелькина очередь брать шубу.

Сунула номерок в окошко.

Гардеробщица, коротышка коротконогая, с непомерно огромнымносом, приволокла Лелькину шубейку, сунула чуть не в зубы, будто вражине какой,ожгла зелеными ведьмачьими глазами:

– Чо тут стала, одеваться вон туда иди, народу мешаешь. Однаты здесь? Ну, чо выпялилась?

– Чо, чо… – передразнила Лелька. – Через плечо, да по уху!Ясно тебе, чокалка задастая?

И пошла дальше, ловя дальние переливы вальса и мурлыча поднос:

Плачет, плачет мать родная,

Плачет молодая жена.

Плачут все, как один человек,

Свой рок и судьбу кляня!

Вышла на крыльцо меж стройных колонн, постояла немножко,словно ждала кого-то. Нет, сегодня он еще не осмелится. После такой свары? Нет!Разве что завтра появится. А может, Лелька перестаралась немножко? Может,следовало вести себя чуть потише, поосторожней быть? Мужчины любят покорныхтелок…

Ну вот еще, тихих да покорных телок у него хоть пруд пруди,а такую вот, огневую, непокорную, поди поищи!

Придет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра. Незавтра, так послезавтра.

Она сбежала со ступенек и подняла голову к небу. Кругом Домакультуры горели фонари, и звезды были чуть видны: маленькие, невзрачные,колючие. А вот у них на улице Загорского, бывшей Малой Печерской, никакихфонарей нет, а звезды есть. Особенно осенью – такой щедрой россыпью они по небуразбросаны, глаза разбегаются, одна другой краше. И с бывшей Дворянской ихвидно так же хорошо… Эх, звезды, звездочки… Ничего так не любит в жизни Лелька,как на вас смотреть!

Рядом кто-то глубоко, протяжно вздохнул, да так неожиданно,что Лелька ойкнула и подскочила. А, да это лошадь! Наверное, одна из последнихизвозчичьих лошадей в городе. Теперь все норовят на трамваях да на такси ехать(и не жалко же трудовых денег!), извозчиков мало осталось, еще в Заречной частиих худо-бедно найдешь, а здесь, в Верхней, по пальцам одной руки перечестьможно. Лошадь стоит, сунув морду в торбу с овсом, а хозяин, видать, пошел подокна Дома культуры – музыку послушать. Вон сколько народу собралось, всем охотазайти внутрь, но пускают только по пригласительным билетам. А билеты выдают впрофсоюзе да в парткоме…

«Ну и что изменилось с вашей революцией? – ехидно хихикнулаЛелька. – Как раньше народ топтался под окнами Дворянского собрания, так исейчас топчется он под окнами Дома культуры имени Свердлова!»

Лошадь снова вздохнула, и Лелька, стянув фильдекосовуюперчатку (подарок одного кавалера, тепла с нее никакого, даже вроде бы ещесильней холодит ладони, зато красота неописуемая!), коснулась ее теплой головыс белесой пролысинкой во лбу.