– Коза бела! – перебил его сердитыйголос, и из низенькой завалуши, пригибаясь и отряхивая сено, выбрался невысокий,чуть рыжеватый юноша лет семнадцати, в мятой алой рубахе с глухим воротом и впортках небеленого полотна. – Полно врать, барич! Один я был и вчера, инынче.

– Ох, Юшка, басурманская твоядуша! – воззвал Матвеич. – Неужто не слышал, как я тебя кликал?Небось всю глотку изодрал.

– Ну так что ж, это ведь твоя глотка, некупленная, – пожал налитыми плечами парень. – Охота – так и дери ее,пока не надоест.

– А ведь это ты врешь, а не я, – собидой перебил его Феденька. – Я сам видел, как вслед за тобой иззавалушки…

– Летали стаями мушки! – воскликнулЮшка. – Кошка мыла ушки! Попадья выбивала подушки! Стряпка варилагалушки! – Он молол невесть что дурашливым голосом, но сердито зыркал наФеденьку голубыми глазами, а из-за спины норовил показать ему кулак. Однакомальчишку это только раззадорило.

– Никакие не ушки! – завопил он чтобыло силы, силясь перекричать балагура. – И не мушки, а Машка! Машка там стобой была! И небось сейчас там сидит! – Что? – тихо выдохнулМатвеич, пошатнувшись на своих слабых ногах. – Какая Машка?

– Да поблазнилось баричу, – буркнулЮшка. – Нету там никого, вон кошка была – и все.

Но Матвеич уже не слушал. Смешно, по-бабьивсплескивая руками и суетливо перебирая ногами, он пробежал по двору, сунулся взавалушу – и испустил истошный нечленораздельный вопль.

– Ужо, барич, припомню я тебе! –ненавидяще посулил Юшка, обжигая болтуна Феденьку таким лютым взором, чтомальчишка невольно попятился.

В эту минуту Матвеич, пятясь задом, выбралсяиз низенькой дверцы, волоча за собой спелую деваху в одной только безрукавнойсорочке. В руках она держала сарафан и отмахивалась им от старика, но стараласьнапрасно: тот не выпускал ее руки, так и выволок наружу.

Матвеич поглядел на измятую сорочку, на клочьясена, прилипшие к потной спине девахи и застрявшие в распатланной косе, навспухшие губы и залился горючими слезами, которые бежали по щекам и таяли вседой бороде.

– Манюня! Внученька! – причиталстарик тонким голосом. – Да ведь он же обгулял тебя, глупую! Обгулял? Ану, говори!

Девка молча лупала большими, зелеными,удивительно яркими – ну точно крыжовник! – глазищами то на старика, то насердитого Юшку, то на красного Феденьку, разглядывавшего ее тугие груди,которым тесно было в сорочке. Наконец облизнула нацелованные губы и покорно наклонилаголову, как бы признавая свой грех.

– Ништо, дедуля, ты не лютуй, –сказала примирительно. – Чай, я твоя кровь! Бабуля мне сказывала, ты еедопрежь свадьбы тоже обгулял, так ведь никто вас за то не позорил. Что ж ты наменя ором орешь?

– Да как же на тебя, дурищу, неорать? – плаксиво вопросил Матвеич. – Наш-то с бабкой Катериной грехпромеж нас остался, а ты свой напоказ пред всем честным людом выкатила!

– Ну, дедуля, ты сам виноват, что горлодрал почем зря, – справедливо заметила Манюня. – Молчал бы – никто быничего и не сведал. Да и ладно, с кем не бывает! Большая ли беда, коли Юшка всеодно на мне обещал жениться?

– Что-о? За этого вертопраха замужсобралась?! – взревел Матвеич, сводя к переносице сивые брови. – Небудет на то моего благословения!

– Больно надо! – Юшка широкоулыбнулся, показав заметно щербатые зубы. – Сейчас умру без твоегоблагословения. Сам посуди: неужто я – я! – абы кого под венец поведу?Поищи для своей Манюни другого, а мне она и даром не надобна!

Девушка мгновение смотрела на него, словно неверила ушам, потом рот ее безвольно приоткрылся, глаза, напротив, зажмурились,а из-под ресниц поползли одна за другой крупные слезы. Они скатывались порумяным щекам и падали на полуголую грудь.

– Побойся Бога, – провыла Манюня,безотчетно отирая ладонью грудь, которую щекотали слезы. – Ты же обещал,Юшенька…

– Да мало ли кому я чего обещал! –фыркнул тот. – Больно надо с тобой век коротать, грязной коровищей!

– Придержи язык, – послышался вдругголос – негромкий, но столь веский, что Юшка вздрогнул и побледнел, Манюнямигом перестала реветь, а сморщенное тоской лицо Матвеича слегка разгладилось.

– Боярин… – выдохнули все трое, послечего Матвеич с Манюней бухнулись на колени и припали лбами к земле, ну а Юшка –тот поклонился всего лишь в пояс и не остался почтительно согнутым, а почтисразу выпрямился.

Его голубые глаза скрестились с серыми,вприщур глазами высокого, статного человека средних лет, стоявшего на крыльце.Человек этот был одет по-домашнему: в шелковую синюю рубаху распояскою, выпущеннуюповерх шелковых же порток, на ногах – мягкие полусапожки с чуть загнутымикверху носами, без каблуков. Короткая русая бородка, обливающая щеки, нескрывала, что по ним так и ходили желваки.

– Завтра же под венец поведешьдевку, – бросил он, угрожающе нагнув голову. – Умел напакостить –умей и подобрать за собой, понял?

Это был Александр Никитич Романов, старший сынНикиты Романовича Захарьина, брата покойной царицы Анастасии, первой ивозлюбленной жены государя Ивана Васильевича Грозного. Александр Никитичунаследовал легендарную красоту своей тетки, вот только глаза у него были несиние, как у Анастасии, а сизо-серые. Порою, в минуты крайнего гнева, онипринимали стальной оттенок, словно у дамасского клинка. В молодые годыАлександр Никитич считался одним из самых привлекательных мужчин своеговремени, весельчаком, удальцом и немалым гулякою, однако ни в Москве, ни вкаком-то другом городе не нашлось бы женщины, которая смогла бы сказать о немхоть одно злое слово, ибо даже в сердцах брошенных любовниц он умудрялсяоставлять самые нежные чувства. Удивительно, что и большинство мужчин питали кАлександру Романову преданную дружбу. Конечно, имелись у него и неприятели, вчисле которых был, к примеру, сам нынешний государь, Борис Годунов, однако врядли видел Романов доселе хоть в одних глазах такую злость, как та, чтоизливалась на него из Юшкиных очей.

– Мне слышать такое невместно! –выкрикнул парень, стискивая кулаки. – Довольно натерпелся я от твоегонрава, боярин! Коли желаешь, чтобы я и впредь повиновался твоим распоряжениям,немедля изволь просить у меня прощения!