И в тишине безлюдной

Ночи медленной нет конца...

Весь ее репертуар состоял из полузапрещенных песен, которыхуж ни под каким предлогом не услышишь по радио или в концертах, ритмы блюза итанго, с сильной нотой российско-цыганской романтики, словом, самая что ни наесть «ресторанщина», а рестораны в те годы хоть и существовали, однако всенародносчитались капищами греха, пережитками капитализма.

В кругах ресторанных завсегдатаев, то есть людей неидеальных, с которых не следовало брать пример подрастающему поколению, о ВереГорде говорили: «Вы слышали, как Горда поет „Караван“ Айвазяна? Это, знаете ли,нечто!»

...«Хорьх» шел к намеченной цели с опущенным боковымстеклом. Борис этого не замечал и весь покрылся инеем и снегом. Вспоминалосьдаже нечто блоковское: «кружится снег, мчится мгновенный век, снится блаженныйбрег...» При всем моторном направлении ума не чурался иной раз в захламленностиквартиры подцепить с полки томик стихов из маминой коллекции. Она, наверное,там и русские стихи забыла, зачем ей теперь русские стихи? Не заметил, каквдруг совершенно протрезвел и оробел. Не надо мне туда идти. Ну что туда идтина посмешище? Ну как я к ней подойду, что скажу? Простите, Вера, но я вас хочу.Но это же совершенно немыслимо – от меня к ней. Любой барыга может ей таксказать, будет нормально. Для меня – абсолютно ненормально. Чудовищно. Немыслимо.С девчонками все это получается естественно и как будто между прочим, а этаблядь почему-то за каким-то барьером недоступности...

Был уже почти час ночи. Надо домой пилить, повыть водиночестве и отключиться. Два раза он объехал вокруг центрального московскогоквартала: гигантская гостиница, кинотеатр «Стереокино» со своей вечной иединственной картиной «Машина 22-12», потом «Гранд-отель», потом снова«Москва»... Хмель совсем прошел, остался только стыд за гусарство вкоктейль-холле: в конце концов добьюсь того, что все меня будут держать задешевого пижона. Черт, я сам себя загнал в ловушку этой ночью, вьюга залепиламне мозги. Я не могу уйти и не могу кружить здесь без конца; в конце концовменя в МГБ поволокут за это кружение. В конце концов надо с этим покончить рази навсегда!

У входа стояли только две «Победы» – такси с работающимимоторами. Не видно было даже обычной очереди. Швейцар зевал за полузамерзшимистеклышками двери. Внутри, в вестибюле, бузил какой-то пьяный. Два официанта,бульдог и мартышка, обшаривали его карманы: видно, хорошо погулял по буфетуВаня-золотишник, а расплатиться позабыл. Обычно уже здесь слышен был грохоторкестра, сейчас стояла тишина. Борис оставил пальто швейцару, который,разумеется, его знал. Тоже под знаменами легендарного батеньки служил наРезервном фронте. Бегом поднялся в зал. Оркестр, очевидно, был на перерыве,сцена пустовала, если не считать нескольких оставленных инструментов: раскрытыйрояль, горка ударных, многозначительные вопросительные знаки саксофонов. Буржуазнаязагогулина, ничего не скажешь. Не так давно газета «Культура и жизнь» объявилаигру на саксофоне злостным хулиганством.

Борис пошел меж столов, пытаясь найти местечко с видом насцену. К этому часу все в зале были уже более или менее пьяны. Салаты разрушеныи размазаны. Торчали окурки из неожиданных мест, например из апельсина. Многообнажалось металлических ртов, преобладало червонное золото. Где-то былослишком много вина, где-то не хватало. Кого-то выводили под руки. Кто-то саммчался, шатаясь, закрыв ладонями рот, пытаясь донести до сортира своепраздничное откровение. В основном, однако, царило некоторое остекленение,вызванное, по всей вероятности, тридцатиминутным отсутствием оркестра. В часночи, конечно, всем хотелось двигаться, прижиматься телами, качаться, какроманисты той поры писали о загранице, «в ударном трансе». Вдруг кто-то егоокликнул. Из-за колонны махал рукой цэдэковский гонщик Сева Земляникин:

– Привет, Боб! Слушай, вали к нам, тут мой одноклассник,летчик-испытатель, гуляет. Грушей привез с Дальнего Востока вагон и маленькуютележку!

Прикинув, что сцена отсюда будет видна как на ладони, Борисшагнул за колонну и сразу увидел Веру Горду. Она сидела за дальним концомбольшого стола рядом с капитаном ВВС. Тот что-то ей шептал на ухо, онаулыбалась. Там, в темном углу, на фоне какой-то бордовой портьеры, за скопищемпустых, полупустых и непочатых еще бутылок, в каких-нибудь трех шагах от него,как будто вдруг материализовавшаяся с киноэкрана, сидит она, один голый локотьна столе, вторая рука с отставленной длинной папиросой возле левого уха, глазанадменно полуприкрыты, а красный рот полуоткрыт так, как будто она уже впостели с этим гадом, летчиком-испытателем, чья рука, запущенная под скатерть,давно уже, наверное, путешествует меж ее колен.

Вокруг стола еще сидело персон не менее десяти, но Борисровным счетом никого из них не заметил и даже не слышал обращенных к нему слов.Он руки чьи-то пожимал, не отрывая взгляда от Горды, с жадностью фиксируя вседетали: опасно полуоторванную бретельку концертного платья, крупные кольцазавивки, серьги, браслет, маленькую бородавочку на виске.

Она вдруг чуть отодвинулась от летчика, вдруг улыбнуласьпрямо новоприбывшему, окатила вдруг теплой синевой очей, вот именно: «очей-синевою-сейчас-я-завою».Пронзило и мгновенно отлетело ощущение, что этот момент уже был когда-то в егожизни.

– Простите, я не расслышала, как ваше имя? – спросилаона.

– Борис Градов, – произнес он так, как будто она моглаэто немедленно опровергнуть.

– Борис Градов, неплохо звучит, – сказала она какмаленькому мальчику. – А я Вера, если вы не расслышали.

– Я расслышал, – сказал он.

– Давайте выпьем! – вскричал летчик, бухая себе в фужерсразу из двух бутылок водку и шампанское, то есть формируя популярный в те годынапиток «Северное сияние».

– В Горду врезался Эдька, – сказал про него СеваЗемляникин Боре Градову. – Как услышал «В запыленной пачке старых писем»,так сразу в пике вошел, все свои шиши готов отдать за одну ночку.

– Мало ли что он готов отдать, – сказал Боря и сразуже, резко, пошел на опасное сближение с летчиком-испытателем. – А что жевы испытываете, Эдуард, если это не государственный секрет? Большие самолетыили маленькие?

Летчик с хмельным оскалом погрозил пальцем Борису, хотя тотвряд ли отчетливо в данный момент для него фокусировался.

– А вот это и есть как раз большой секрет, молодой человек.Маленький самолет под большим секрето2м. – Наклонив голову, он явноборолся с алкогольными перегрузками, потом, очевидно победив, весело осветилсяи вывалил самый уж что ни есть чудовищный государственный секрет: – Я этотсамолетик, друзья и Верочка, на практике испытываю. Спросите где? Строго междунами, в Корее. Нелегкая там у нас работа, Верочка и вы, остальные. Одной рукойгашетки нажимаешь, а другой рукой глаза растягиваешь, под корейца косишь, воттакие дела.