не упал в обморок. – Мы будем идти по этой тропке шесть часов?!

– Так, так, ты же мальчик? Мальчики не жалуются.

Жаловаться – в самую пору…

Попутчица покосилась на опешившего Харуто и весело зашагала под сенью кедровой рощи. Он изо всех сил старался поспевать, но у него мгновенно заныли все бедренные мышцы. Такое начало не внушало светлых надежд.

Где-то через час они достигли вершины горы Дзимба. От такой неожиданной и непривычной гимнастики каждое мышечное волоконце выло. А уж что будет завтра. Но когда Харуто увидел вдали очертания Такао, он невольно заулыбался.

Молодой человек пристроился рядом с коллегой и тоже принялся снимать природу. Глаза Макото сияли, и никаких слов не требовалось, чтобы почувствовать, как она трепещет от восторга.

– Не ожидал.

– Чего? – уточнила она, на секунду отвлекаясь от видоискателя, но тут же делая еще пару снимков.

– Что вы такая заядлая походница.

– Да я б не сказала, что заядлая. Хотя в школе, бывало, вот так выбиралась и фотографировала виды. Но сейчас на работе не до того.

– Я всегда считал, что вы любите рекламную фотографию.

– Раньше хотела издать свой сборник с пейзажами. Но чистым художникам в Японии трудно. Кушать на что-то надо. Вот я и подалась в рекламу.

До этой минуты Харуто понятия не имел, как Макото пришла на текущее место. Даже с ее талантом все равно не получилось работать там, где она хотела. Похоже, мир фотографии еще суровее, чем думал Харуто. От этого осознания стало неуютно.

– А теперь я мечтаю отправиться путешествовать по свету и фотографировать все, что захочу. – Девушка смущенно улыбнулась.

Мечты… Харуто уж и забыл про это слово, и теперь оно нахлынуло на него теплой тоской по ушедшему. Вспомнил, как он, деревенский мальчишка из Нагано, мечтал стать первоклассным фотографом. Мечтал, что в Токио все изменится. Начнется новая жизнь. Однако столица не исполнила его желаний – вместо этого показала, где его место.

Макото знала, что хотела снимать. Знала, к чему стремиться.

«А мне и фотографировать ничего особенно не хочется. Так, работаю в салоне по инерции. Не сильно я изменился с тех пор, как околачивался по подработкам».

Но чем больше Харуто метался, тем дальше ускользал от него ответ. Он точно скитался по безмолвному лесу с завязанными глазами.

Еще где-то час они бродили по округе, фотографировали деревья и птиц.

– Знаю, рановато, но, может, пообедаем?

Они уселись на лавочку, и Макото разделила пополам свой запас онигири.

– Если что, я не напрямую руками их сворачивала, а через пленку. А то знаю, что некоторые иначе не едят.

– Я могу и так, и так.

– Я так и подумала, – ответила Макото, широко улыбаясь.

Онигири девушка приготовила, на удивление, вкусные. И соли добавила ровно в меру, и треску для начинки прожарила идеально, и курочка в кляре – дополнение к рису – оказалась чудо как хороша.

– Макото, вы замечательно готовите!

– Так-так-так! А ты думал, что я не умею?

– Думал.

– Ну даешь!

– Шучу, – рассмеялся Харуто. А потом наклонил голову: – И фотографии красивые, и готовите вкусно. Завидую.

Молодой человек скривился от презрения к себе.

– Опять страдания? Мне кажется, ты заядлый страдалец.

– Когда фотограф не знает, что хочет снимать, это разве не приговор?

– Думаешь?

– Думаю.

– Тогда советую тебе еще по этому поводу локти покусать.

– А?

– Свой сюжет можно хорошенько выстрадать.

Харуто не понял, что она имеет в виду, и только раскрыл рот, но девушка продолжила:

– Я, знаешь ли, тоже постоянно переживаю. И о том, что хочу снимать, и какой смысл в моих фотографиях. Наверное, еще долго буду думать. Но… – Макото перевела отрешенный взгляд далеко в горы. – …именно из-за вечных терзаний я все еще продолжаю работать. Потому что верю: пока страдаю, мечусь и не знаю, как быть, рождаются мои фотографии. Вот так вот! – воскликнула она напоследок, хлопая Харуто по спине. – Так что ты тоже мечись. Пока не поймешь, что же хочешь снимать.

«Так, значит, она снимает, хотя еще сама ни в чем не определилась до конца… Ну, конечно, ответ так легко не придет. Надо фотографировать, даже если на душе скребут кошки. И тогда собственные метания помогут мне найти путь».

– Скажешь потом, ладно? Какой сюжет выберешь.

Харуто слабо улыбнулся и кивнул.

В четвертом часу они наконец добрались до Такао.

От усталости подгибались колени, рубашка и штаны насквозь промокли от пота. Но настроение за время прогулки заметно поднялось.

Они заглянули в храм Якуо-ин, еще немного поснимали, а потом отправились вниз.

По дороге Харуто вдруг заметил одно дерево и остановился.

Сакура… Впереди виднелись цветы – точь-в-точь сакура. От холода лепестки уже почти все опали, но все же бледные чашечки еще розовели на ветвях.

Где это видано, чтоб осенью распустилась сакура?

Молодой человек так и застыл на дороге, и Макото, обернувшись, спросила:

– Что такое?

– Вон там дерево… на сакуру похоже.

– Так сакура и есть. Кажется, она называется октябрьской.

– Октябрьская сакура…

– Обычно она в этих числах уже вся опадает. Но смотри-ка, еще держится.

Глядя на почти опустевшие ветви, Харуто вспомнил, как они с Мисаки гуляли по утопающим в пышном розовом цвете аллеям. Перед глазами пронеслись все дни, что они провели вместе, и сердце окутала слабая боль. Эхом прокатились в памяти ее последние слова:

«Забудь про меня…»

Может, уже и пора. У Харуто – своя миссия в жизни. Он хотел серьезно заняться фотографией. Найти свой жанр. Не цепляться за прошлое, а шагать в будущее.

Харуто достал из кармана телефон и стер из контактов номер Мисаки, который не мог тронуть все это время. Да, душа сжалась от боли, но ему показалось, что он готов сделать новый шаг.

Тогда Харуто отвернулся от почти облетевшей октябрьской сакуры.

Вслед ему, будто пытаясь угнаться, бесшумно облетали бледные, как тень осеннего багрянца, цветы.

«Даже к потолку в больнице привыкла…» – подумала Мисаки. Она задернула шторы в палате, поэтому даже днем здесь царил полумрак. Сквозь щелки в окне просачивался холод последних дней ноября. От него бросало в дрожь. Мисаки хотела повыше натянуть одеяло, но сил не хватило. Девушка раздраженно вздохнула и уставилась на правую руку.

Ужасная рука…

Старение за прошедший месяц не сбавило темпа. Руки изъело морщинами, от них остались только кожа да кости. Притом кожа – как кора многовекового дерева, и Мисаки от ее вида тошнило.

Она подняла руку к потолку и пристально вгляделась в тыльную сторону ладони. Мисаки вспоминала, что когда-то сказал, взявшись за эту самую