Даже представить себе невозможно, что старпом так грязноругался.

Дело пошло легче, когда я решила вовсе не восприниматьматерных вставок. Написанное Митько представляло собой некое эссе, своеобразноеисследование поведения серийных убийц. Общие положения, почерпнутые впсихиатрической и криминалистической литературе, были выделены красным.Остальное было написано синей и черной шариковыми ручками, иногда – карандашом.Видимо, Митько занимался проблемой гомофоба-потрошителя не один месяц и даже неодин год. Первая запись в тетради была датирована девяносто третьим, последняя– девяносто седьмым. Хотя из всего прочитанного ранее я уже знала, что последевяносто пятого года маньяк уже нигде не светился. Митько даже высказалпредположение, что его нет в живых. И в нескольких скупых фразах япочувствовала легкое сожаление от столь рано прервавшейся преступной карьеры.

Все четыре года старпом пытался воссоздать психологическийпортрет убийцы, собирал самые разрозненные и весьма скудные сведения о нем.Нельзя сказать, чтобы Вася так уж особенно преуспел в этом: ему удалось толькоуловить некую закономерность в действиях маньяка.

Итак, первые три убийства относились к Питеру. Смерть первойжертвы датировалась 30 июня. Остальные два убийства он совершил в течениепоследующих сорока восьми часов. Завидная оперативность. Потом, ровно черезгод, была Москва. То же 30 июня и те же жертвы, умерщвленные в течение сорокавосьми часов. На этот раз их было две. Еще через год была Пермь (тогда сновапогибли двое). И наконец, летом девяносто пятого – Таллин и счастливчик КальюТамм, которому удалось избежать участи всех предыдущих жертв. Он очень четкопридерживался определенной схемы, этот убийца. Он на целый год впадал в спячку,чтобы потом в течение двух дней разом собрать свою жатву. Почему сезон убийствоткрывался именно тридцатого июня? Почему на всю операцию отводилось толькосорок восемь часов? Эти вопросы так мучили старпома, что он послал их подальшепечатными буквами. Это витиеватое послание заняло целый абзац.

Больше всего старпома занимали знаки, вырезанные на спинежертв. Митько понимал, что они являются частью ритуала, своеобразным посланиемубийцы, его манифестом. Но дать им какое-то логическое обоснование он не смог.

Если твоя собственная теория верна, Ева, то в своем бегломизыскании ты продвинулась дальше старпома.

Но я совсем не была уверена, что возникшая у меня ассоциациябыла истинной. Я знала только одно: именно этим знаком в нацистской Германииклеймили гомосексуалистов.

Здесь все сходилось, а ненависть, с которой убийца срезалкожу с жертв, была вполне адекватна той ненависти, с которой геев уничтожали вконцлагерях. Только одна вещь не вязалась с общей картиной этой всепоглощающейненависти – лепестки цветов в ранах. Но здесь Митько оказался проницательнееменя: он сумел понять их значение… В самом конце записей, датированныхдевяносто седьмым годом. Но до последней страницы мне еще предстояло добраться.

А пока Митько, а вместе с ним и я, без конца анализироваливсе произошедшее в Таллине.

По сбивчивым показаниям Тамма, убийца, подснявший его встриптиз-клубе и показавшийся ему гомосексуалистом со стажем, даже и не думалвступать с ним в близкие отношения. Имитация прелюдии (чтобы ввести жертву взаблуждение, маньяк раздевался до пояса – только поэтому танцор и смог увидетьтатуировку на груди), ничего не значащие прикосновения – не больше.Прикосновения в черных перчатках. Это была еще одна деталь, о которой вспомнилТамм, – черные перчатки. Перчатки как раз и укладывались в гомофобную теорию,выдвинутую Митько. Маньяк не только ненавидел свои жертвы, но и брезговал ими.

В какой-то момент – где-то в самой середине тетради – во мнестала зреть уверенность, что старпома совершенно не интересует раскрытиепреступления. Как и не интересуют личности убитых; для него они были так женеобязательны и так же ничего не представляли, как и для самого маньяка.

Жертвенные бараны, не больше. Агнцы на заклании.

Убийце важен был процесс. А Митько важен был убийца. Толькопрочтя всю тетрадь до конца, я поняла истинные причины этого жгучего интереса:старпом ассоциировал себя с убийцей! Если кто и был настоящим гомофобом, такэто сам старпом. На последних страницах он даже не скрывал этого. Заочновтянувшись в смертельную игру, он сам стал маньяком. И даже внес несколькопредложений по освежеванию жертв: маньяку удалось материализовать все самыетайные и самые страшные фантазии старпома. Самым же большим разочарованием длякроткого Васи оказалось исчезновение страшного ритуала: высшая сила пересталакарать, и это вызвало плохо сдерживаемую ярость автора эссе Он был не готов кэтому. После подробных записей, датированных девяносто пятым годом, на страницепоявилось новое слово – когда.

Каждый год, накануне 30 июня, старпом уделял своему эссегораздо больше времени, чем обычно. Эти записи не касались непосредственноубийств гомосексуалистов, они были нейтральны, даже невинны – какие-то мелкиепроблемы, ссоры с любовницами, драки в общежитии, корабельные вахты, ловсельди. Казалось, старпом занимал свой ум подобными пустяками только для того,чтобы хоть как-то скрасить ожидание. А он ждал. Ждал каждый год. Он выписал всебульварные газеты России и ближнего зарубежья. Он ждал малейшего сообщения,малейшей информации. Но ничего не происходило. И каждый раз, когда деньтридцатого июня и следующие за ним сорок восемь часов были благополучнопрожиты, он разражался только одним словом: “Сука!”

Серийный убийца оказался слабаком. Он не оправдал Васиныхожиданий.

Последняя запись в тетради была сделана карандашом.Очевидно, мысль, которую старпом пытался изложить, пришла ему в голову внезапнои потрясла его. Она касалась цветочных лепестков Митько вдруг решил, что понялих предназначение. И я подумала, что он не так уж не прав. Серийный убийца небыл гомофобом. Более того, по мнению старпома, он оказался скрытымгомосексуалистом. И каждый раз бросал цветы на могилу своей гомосексуальности,в которой не мог признаться! Убивая порочных людей с их порочными страстями, онкаждый раз убивал себя. Убивал и не мог убить. Дневник обрывался на фразе,написанной неровным, пляшущим почерком: первый раз старпом изменил себе. Фразабыла короткой, она состояла из четырех слов: “Ты меня предал, хрен!”

…Только захлопнув последнюю страницу дневника, я поняла, какустала. Я пролежала на кровати час, без единой мысли в голове. Без страха, но ибез сострадания. У меня еще будет время, чтобы попытаться осмыслитьпрочитанное, – но не сейчас, не сейчас…

Кажется, я даже уснула.

А пришла в себя от ровного гула над головой.

Вертолет.

Вертолет, прилетевший за телом человека, чьи дневники ячитала последние несколько часов. Этот гул лопастей мгновенно вернул меня креальности. Сопровождаемая им, я аккуратно собрала разложенные на кроватибумаги, завязала тесемки и упаковала папку в целлофан. Я даже не могла сказатьсебе сейчас, вернусь ли я к ним когда-нибудь или нет. Но твердо знала, чтопапка будет отныне жечь мне руки и сжигать душу, она прибавится к тем страшнымтайнам, которые уже хранятся на дне моей души. Нет-нет, только не думать обэтом сейчас, не думать, не думать… А думать о милом Карлике, которого я большеникогда не увижу, – она так и не оставила мне своего телефона. Забыла или незахотела. Нет, забыть она не могла, она ведь не похожа на обычного,обласканного жизнью ребенка… В любом случае, счастливого пути, Карпик!..