– Не стрелять! Стой, вор! – кричал Арнольд, поднимаясь,доставая свой пулевик. Стол от его движения отлетел, как бумажный.

Очкарик пальнул еще раз. Хозяин ресторана как раз кпокалеченному Голиафу припал, одной рукой в ужасе изувеченную часть щупая –было это смешно и постыдно, будто в похабном представлении комедиантов о нравахизвращенцев, другой в воздухе знак странный чертя.

Еще удар холода – на этот раз совсем уж страшный, вмраморном Голиафе весу было килограммов четыреста. Исчезла статуя, иаристократик, на Слово ее взявший, спасший от разрушения, в улыбке радостнойрасплылся. И даже дырка посреди лба, от глупой пули, улыбку не согнала. Так они рухнул – руки раскинув, навсегда свое сокровище от беды укрыв.

– Шайсе! – рявкнул Арнольд, повернулся и ногой со всех силочкарику по челюсти въехал. Никто уже на побоище не смотрел, хруста позвонковне слышал, все носами в полу норы сверлили, Искупителю молились, только я ипонял, что убил один стражник другого: за глупость, за плохой выстрел, за то,что навсегда вольный город Амстердам Давида с Голиафом лишился…

Посмотрели мы с Арнольдом друг на друга, и я понял – конец.

Теперь ему один выход – меня кончить.

У очкарика-то явно род древнее и могущественнее, не простятАрнольду бездумного гневного удара.

Из-под земли меня стражник достанет – я теперь его жизнь вруках держу.

Словно со страху руки все сами сделали, по курку ударили,взвели, барабан провернулся, новый патрон подставляя, крючок спусковой щелкнул,и ударил выстрел.

Скользнула пуля по лицу Арнольда, оставляя кровавую полосупо виску. Череп не пробила, и стражник лишь упал, сразу зашевелившись, вставая,стряхивая с лица кровь.

Но я того уж не дожидался.

Бежал через зал, перепрыгивая через посетителей благоразумных,пальцы чужие давя нещадно. Ударило два выстрела подряд. Обе пули рядом прошли.Видно, хороший был стрелок Арнольд, да не с залитыми кровью глазами по бегущемучеловеку стрелять.

Нырнул я в дверь, охранника ресторанного, ничего еще непонимающего, одним ударом уложил, с вешалки чей-то дорогой плащ сдернул –мой-то на полу остался – и выбежал в ночь. Перед рестораном уже людистолпились, в окна жадно заглядывали. Выскочил я в круг света от фонаря и взвылдурным голосом:

– Душегубцы идут! Спасайся, народ!

Толпа – дура.

Как они все от ресторана рванулись, будто им уже ножи спинукололи!

И я вместе со всеми.

Эх, хорошо поужинал, даже бежать тяжело!

* * *

На час-другой я был в безопасности. Амстердам – не городишкона Печальных Островах, где каждый всегда готов каторжников беглых ловить. Можнобыло затаиться. Только надолго ли? Если такая охота идет, что весь город вкольце солдат, если порты закрыли, долго ли я прятаться смогу? Меня же любойсдаст – и правильно сделает. Перед совестью чист, перед Домом – в фаворе,награда велика, а что Сестра говорила: «Не отдай беглого господину его, придетдень – сам побежишь!»… Так кто о том вспомнит, перед такой-то кучей денег!

Я бы не вспомнил.

Сходил бы потом, грех замолил, да и успокоился.

Если первый миг после бегства я был в горячке и страха неиспытывал, то теперь он накатил как волна. Некуда мне деться! Ошибкой было нарасстояние уповать, ошибкой было к Нико идти.

И куда разум делся? При посадке отшибло, или от радости всеиз головы выветрилось? Глотнул свободы перед дыбой. Хотя нет, на дыбу менянельзя, я же граф. Шелковая веревка или стальной топор, а то и чаша почетная.Все как положено. А вначале допросят с пристрастием… в подвалах стражи и бездыбы умеют языки развязывать. Долго будут мучить, прежде чем поверят, чтоничего я не знаю про Маркуса проклятого…

Дождик сильнее зарядил, и это было плохо. Скоро весь народецпо домам разбежится, легче будет страже меня ловить. А развалин спасительныхтут нет, Амстердам город живой, место в нем дорого стоит.

Шел я по Дамрак, улице широкой, людной, но и она пустела наглазах. Даже слишком быстро, и я недоумевал, пока не вышел на глашатая. Стоялмолоденький паренек на перекрестке, кутался в промокший смоленый дождевик икричал, не жалея охрипшей глотки:

– Жители и гости вольного города! Стража просит вас пройтипо домам, для пущего спокойствия и безопасности! В Амстердаме замечен беглыйкаторжник Ильмар, войска будут введены с минуты на минуту! Проходите по домам,честные люди!

Паренек глянул на меня мельком и, ничего дурного незаподозрив, добавил от себя:

– А то описание душегубца скверное, любой под него подходит.Вначале убьют, потом разбираться станут!

Народ к его словам относился серьезно. Кое-кто поворачивал,кое-кто ускорял шаг. Быть пронзенным мечом по ошибке никому не хотелось.

Я тоже быстрее пошел, как и полагается честному бюргеру.Только где мой дом… есть, конечно, такой, что могу своим назвать, только далеко…Куда деваться?

У витрины кондитерской лавки, заполненной восковымисладостями, под яркой рекламой – разноцветные стеклянные буквы и крендели,карбидным фонарем изнутри подсвеченные, – я остановился. Мелькнула дурацкаямысль – внутрь войти, затаиться где-нибудь, переждать ночь… Но продавец с двумякрепкими парнями-подмастерьями уже закрывался, и на поясах у них дубинкипокачивались. Видно, испугались обыватели. Пошел я прочь, пока не присмотрелисьони ко мне.

Сестра, помоги…

Поднял я взгляд к небу с мокрой булыжной мостовой, да изамер. Впереди, на площади, купол храма высился. Раадху, амстердамский соборСестры-Покровительницы. Купол, золотом тонким оклеенный, фонарями опоясанный,горел в ночи. И двери в храм еще открыты были, правда, стоял у них глашатай,тоже выкрикивал про каторжника Ильмара и войска, но стражи не видно было.

Неужели озарение Сестра ниспослала? Да нет, недостоин ятого, чтобы так вот мне помогать, от дел небесных отрываться. Но ведь и впрямь…храм большой, главные паникадила лишь по праздникам зажигают, можно в полутьмезатаиться. И даже грехом это не будет, где еще прятаться, как не в храмеСестры, что милостью своей беглых не обделяет…

Я пошел через площадь. Проезжали редкие экипажи, большейчастью закрытые по плохой погоде, расходился от храма народ, вечернюю мессувыслушавший, а я напрямик шел, старался шаг тверже сделать. Не тать я, небеглец, простой бюргер, что спешит в измене покаяться, прежде чем с женой напостели возлечь… А на площади светло, как на грех, и от храмовых фонарей, и изокон раскрытых – по амстердамским обычаям занавеси вешать не положено, честномучеловеку нечего от соседей таить, наоборот – пусть все видят, какой у него, учестного человека, дом добрый да чистый…