Одна радость – стражников не попадается.

А храм все ближе, стены каменные словно выше становятся, вотуже витражи на узких окнах можно разглядеть, сцены из жизни Сестры без прикрасописывающие. По-хорошему пройтись бы вокруг, на каждое окно глянуть, потомизнутри посмотреть – витражи хитрые, снаружи одно видишь, как оно со сторонылюдям казалось, а изнутри все совсем по-другому, как сама Сестра свои деянияпредставляла… только нет на то времени. А жаль, за одну сцену с перевозчикомсколько в свое время копий было сломано, многим она обидной для Сестрыпредставлялась. Снаружи и впрямь – непотребство, а глянешь изнутри, какПокровительница бедного лодочника святым благословением оделяет, и все наносноеиз души пропадает…

Красив храм и славится на всю Державу, а только не до тогомне сейчас.

Прошел я мимо уставшего глашатая, вступил под каменный свод.Народ еще был в храме, значит, подождать надо. Кто свечи жег, кто у святогостолба посреди храма молился. Только и тут пробежал мимо юноша-служка, каждомуговорящий:

– Стража просит по домам расходиться…

– Что вам Стража! – одернул его какой-то бюргер. Молодец,нечего священникам перед миром склоняться, их заботы небесные, далекие.

Купил я свечей у старика-прислужника, хотел две, а намонетку мелкую целых три вышло. Подошел к лику Сестры, раскаявшегося душегубцана добро наставляющей, – самая правильная для меня икона, – поставил свечи.Одну – за себя, Ильмара-вора, чтобы не схватили бедолагу, не дали умереть впозоре. Другую за хитроумного Нико, себя перемудрившего, чтобы выпуталсястарик, умер своей смертью. А третью свечу, которая вроде как и не нужна была,поставил за Маркуса, младшего принца. Что уж теперь, он мне зла не хотел…

И какое-то благолепие меня охватило, и стыд, и позор, ираскаяние. Перед ликом Сестры стоишь – во всех грехах винишься. Вот почемутолько потом уходит все это?

Неужели схватят меня, да ведь живым я и не дамся, значит,умирать во грехе? Может, для того меня Сестра к своему храму вывела, чтобыповиниться успел?

Прежде чем я понял, что делаю, ноги сами к кабинкам дляисповеди понесли. И почти все – пустые. Эх, прав ли я?

На последнем запале вошел я в кабинку, шторку за собойзадернул, в окошечко постучал. Замер, глядя на лампадку, перед иконойтеплящуюся. Может, нет духовника поблизости?

Приоткрылось чуть окошко, и невидимый священник сказалвполголоса:

– Слушаю тебя, брат мой. Во имя Искупителя и Сестры, сними сдуши грех…

– Не один у меня грех, брат, – прошептал я. – Весь я вогрехе.

– Для Сестры все едино – один грех или жизнь во грехе, –устало и знакомо успокоил священник. – Говори, брат…

– Виновен я, ибо отнял жизнь у человека, – сказал я. – Ислучилось это уже в седьмой раз.

Священник помолчал, потом уточнил:

– Во злобе или по жадности?

– В бою, брат мой. Только он стражник был, а я… я каторжник.

– Тяжек твой грех. Но сказала Сестра: «Жизнь защищая, вправекровь пролить, чья жизнь важнее – лишь Искупителю ведомо»… Отпускается тебе,брат.

Про второго стражника, на Островах убитого, я говорить нестал. Взял же Марк на себя ту вину, как Искупитель вину учеников своих брал,так что нечего Сестру и тревожить зря.

– Виновен я, ибо убежал с каторги, – продолжил я. – А накаторгу был отправлен за дела преступные.

– Отпускаются тебе грехи, брат мой. Не цепи держат, а воляИскупителя. Смог уйти – значит, нет на тебе вины перед Ним.

Совсем хорошо. Я почувствовал, как груз с души спал, подумалсекунду, добавил, вспомнив ресторан:

– Виновен я, пусть не моими делами, но из-за меня погибчеловек, случился разор и переполох…

– Винись лишь в делах, тобой совершенных, – поправилсвященник. – Это не грех, не о чем мне Сестру просить.

– Виновен я, ибо час назад украл плащ чужой… нуждазаставила.

– На тех, кто еду или одежду ворует, нет перед Искупителемгреха, нет и перед Сестрой. Людского гнева бойся.

Устал он к вечеру, слуга Божий, людские проступки отпускать.Иные небось почище моих будут. Я подумал, в чем еще должен покаяться:

– Виновен я, ибо разгневан на меня Дом. Разгневан напрасно,но никому это неведомо.

Священник молчал. Странно. Уж гнев мирской власти отпускаютсразу, тем более если гнев неправедный… Ведь это и не грех, а…

– Как твое имя, брат? – спросил священник. Я вздрогнул. Неположено этого спрашивать!

– Как твое имя, брат мой во Сестре?

– Ильмар, – прошептал я. – Ильмар-вор.

– Тот Ильмар, что убежал с каторги на Печальных Островахвместе с младшим принцем Дома Маркусом? На планёре, ведомом летуньей Хелен?

Это больше не на исповедь походило, а на допрос у Стражи…

– Да… – признался я.

Священник ответил не сразу:

– Греха в этом нет, но… Во искупление прочти семь раз«Славься, Сестра!», не медля, но без торопливости.

На миг он запнулся. Я уже понял, куда ветер дует, но покорнождал.

– И не выходи из исповедальни. Жди, брат мой, я подойду.

– Зачем? – прошептал я. Но окошечко уже закрылось.

Что же делать? Исповеднику перечить нельзя, епитимьюнарушить – тоже. Что делать?

– Славься, Сестра, радость нашей радости, печали утоление,проступка наказание… – начал я. Осекся. Все во мне кричало: «Беги!». Всеворовские повадки ожили, бунтовали против ожидания. Но как можно сейчас уйти?

– Славься, Сестра, – начал я снова, с трудом заставляя себяне частить. Может, успею дочитать да уйти… Но, видно, исповедник точно знал,сколько идти от его кабинки до моей, едва успел я в седьмой раз прошептать: «Итем возрадуемся»… как шторка на кабинке была отдернута.

Стражи нет, ни городской, ни храмовой. И то хорошо.

Только исповедник, в белом плаще с откинутым капюшоном, повозрасту – мой ровесник, на вид, правда, телом послабее, зато в глазах –подлинная вера, не моей чета. Смотрел он на меня и с брезгливостью – что ужтут, никуда тут не денешься, и с сомнением, и с любопытством невольным.

– Ильмар-вор? – еще раз спросил священник.

– Да, брат мой…

– Надень.

Он бросил на пол передо мной тугой сверток. И тут же, самустыдившись презрительного жеста, поднял его, развернул, подал в руки.