точно был получен с моего телефона, и что это я разговариваю с Санкарой. Я извинился перед ними за плохие слова, которые в нем были, но уточнил, что инициатива исходила не с моей стороны, но мне было лишь любопытно узнать, что происходит на другой стороне».

– Но это сатанинские духи, которые тобой овладели, Кизито! – сказала Инесс, сильно разочарованная.

– Но почему ты не сказал мне об этом? – продолжала она.

– Я не знаю, мадам. Возможно, потому что я не воспринимал это серьезно… Простите за это!

– А говорил ли ты с Каюмбой?

– Нет.

– А с Карегейей?

– Тоже нет.

Когда она говорила со мной, она переписывалась с кем-то по телефону, ожидая ответа перед тем, как задать мне следующий вопрос.

– И насчет белых… были ли белые, которые обещали тебе, что ты станешь Президентом?

– Ничего подобного, мадам. Я не хочу становиться Президентом.

– Ведь ты просто глуп.

– Да, да.

– Тебе помогали ради твоих песен, а сейчас ты вот что творишь? – Скажите президенту, что я прошу прощения.

Макуза в конце концов встрял в разговор: «Ведь ты предал не только Президента. Ты предал весь руандийский народ».

– Хорошо, я попрошу прошения и у них тоже.

– Как они узнают об этом? Ты хочешь, чтобы это передали по телевидению?

– Если вы хотите, это не проблема.

– Иди и запиши всё, о чем ты забыл… идиот, – сказала мне Инес Мпамбара.

Меня вывели из кабинета, я оставил их там, а меня снова посадили в машину полиции. Два грязных типа, которые сопровождали меня на всем пути, надели мне черный мешок на голову. Мешок закрывал всё моё лицо и закрывался на шее. Я не мог видеть, но я мог дышать, слышать. Машина ехала. Я пытался угадать направление, но это было тяжело.

Во всяком случае, мы проделали 20 или 25 минут пути, прежде чем прибыли. Машина остановилась и посигналила. Я чувствовал, что мы стоим у ворот. Ворота открылись, и машина въехала. Меня вывели из машины, голова была всё еще закрыта, меня ввели в дом, толкнув в спину, ввели в комнату, насильно бросили на кровать и сняли мешок с моей головы. Я был окружен шестью людьми, одетыми в штатское, некоторые из них были вооружены. Пистолеты. Мне сказали снять штаны. Все молча смотрели на меня. Их шеф сказал мне: «Всё-таки мы любим твои песни, хоть ты и «хадуй»? На суахили «хадуй» значит враг. Термин постоянно использовался властью для обозначения оппозиционеров режима.

– Я не «хадуй», месье. Вы, возможно, узнаете это позже, если дадите мне время объяснить.

Меня оставили одного на кровати, всё также в наручниках, сидящим на матрасе с очень грязными подушками. Это была классическая комната с хорошо занавешенными окнами, как пустой гардероб. Этот обычный жилой дом превращен в место задержания, и до сегодняшнего дня (когда я пишу это) мне неизвестно, где он находится. В комнате, куда я был помещен, мне сказали, чтобы я никогда не смотрел в окно. И не вставал. «Нужно сидеть или лежать. Если ты попытаешься выглянуть в окно, тебя побьют. Ты понял, Кизито? Таковы правила на моём самолете».

Я лег и не смог заснуть в следующую ночь. Мне было очень холодно, и в голове вертелось множество мыслей. Ночью, около 3 часов поутру я захотел в туалет. Лежа, я ударил руками в наручниках по двери, которая была неподалеку от кровати. Человек, вооруженный пистолетом, открыл мне. Когда я вышел из комнаты, я увидел салон, в котором кто-то спал, полностью укрытым одеялом на канапе. Он трясся всем своим телом, как рыба на льду. Я вошел в туалет и еле-еле расстегнул ширинку на своих штанах. Я даже рассмеялся. Тип с пистолетом подошел к двери и спросил: «Ты над чем смеешься?»

«О, извините», – сказал я. Я попытался как-то облегчиться и вернулся в свою комнату.

Было 7 апреля, двадцатая годовщина геноцида. Я надеялся выступить на официальной церемонии на Национальном Стадионе Амахоро перед Генеральным Секретарём ООН и Президентами многих стран, и что же, сейчас я здесь, запертый в комнате… Около 5 утра все радиостанции заиграли мои песни поминовения. Весь люди на стадионе ждали моего появления и исполнения новой песни, специально написанной по этому случаю.

Они не знали, что я несколько часов как задержан и нахожусь в неизвестном мне месте.

В доме, в котором я находился, работал телевизор, по которому шли мои клипы без перерыва по Национальному Телевидению, а также по новому каналу TV1.

Около 9 утра человек с пистолетом зашел в комнату проведать меня и сказал: «Кизито, ты не хотел бы посмотреть на себя по телевизору?»

«Ну, раз так, я хочу…», – сказал я. На самом деле то, что я хотел, это выйти хоть на мгновение из этой мрачной пьесы, в которой я спал в наручниках и без одеяла…

Я вышел в салон, и агент снял с меня наручники. Я смотрел мою песню ITEME по телевизору несколько минут до тех пор, когда просигналила машина; агент снова надел на меня наручники и снова закрыл меня в моей комнате.

Вечером 7 апреля я наконец-то смог поесть и попить воды. А также команда из трех человек явилась допросить меня в моей камере. Меня расспросили обо всем, о чем я говорил с Санкарой, и я ответил все, о чем меня спросили. В заключение я попросил прощения у Президента республики. Команда возвращалась каждый день в течение целой недели. В этом неизвестном доме, где меня держали более недели, меня допрашивали двенадцать раз. Меня заставляли повторять и меня поправляли, как будто я готовился исполнить поэму. Я не знал, какой был день, но я должен был повторять правильные показания, готовясь к выступлению перед СМИ и в суде. 7 апреля, выпив стакан воды, я попросил бумагу, чтобы написать то, что я обещал Директору Президентской администрации. Когда мне дали бумагу и ручку, я написал. Не останавливаясь. Сразу тридцать две страницы. В большей части моего письма я объяснял, почему я так сильно критиковал власть. Мне понадобилось объяснить конфликт с Нгарамбе, Генеральным Секретарем РПФ, по поводу моих авторских прав. Я объяснил также мое несогласие с речами Бампорики и методами, которыми он проводил клеветническую кампанию против меня, и в завершение я просил прощения у Президента. «Даже преступники преображаются, даже геноцидеры прощаются и реинтегрируются в Правительство, Господин