в наручниках перед людьми… как говорится, для них я должен был исчезнуть).

На самом деле в Руанде, хотя смертная казнь и не разрешена официально, политические убийства стали настолько обыкновенным явлением, что те, кто попадал в тюрьму, считали себя помилованными людьми.

По окончании этого собрания меня препроводили с завязанными глазами в секретный дом. На следующий день я был доставлен (снова с завязанными глазами) к Комиссару Теосу Бадеге, руководителю Отдела расследований Полиции. На этот раз допрос записывался. Но когда я давал ответ, который их не удовлетворял, он не записывался. Мне повторяли вопрос более пяти раз всё более и более угрожающим тоном, пока я не отвечал то, что они хотели. Для меня тот факт, что я всё еще жив, был истинным чудом. Остальное немного для меня значило.

Я оставался в неизвестном доме до 15 апреля. Ночью я несколько раз слышал шум снаружи дома, как будто кого-то резали. Днём, проходя в туалет, в кулуарах я несколько раз сталкивался с молодыми людьми, одетыми в штатское, с веревками в руках.

14 апреля, на следующий день после официальной недели поминовения жертв геноцида, все руандийские СМИ были проинформированы полицией, что я был накануне арестован за подготовку террористической атаки в контакте с RNC и FDLR с целью смещения правительства.

– Использование правосудия в политических целях.

На следующее утро (15 апреля) Дэн Муньюза пришел ко мне в секретный дом. Он вызвал меня в салон и сказал мне, глядя в глаза:

Дэн: «Я пришел сказать две вещи. Первое – ты должен был умереть».

Я: «Я это понял».

Дэн: «Было бы очень жаль. Ты должен был умереть, но ты остался в живых, потому что ты не усугублял дело, ты нам сказал правду, и ты попросил прощения».

Я: «Я понял. Спасибо».

Дэн: «Тогда послушай хорошенько, если ты хочешь остаться в живых. Ты выйдешь перед журналистами. Ты попросишь прощения и ничего более.

Потом ты пройдёшь через юридические процедуры. Ты должен признать всё, в чем тебя обвинят и просить прощения. Ты понял? Ты признаешь вину, и ты попросишь прощения. Если ты сделаешь это, дела твои пойдут на лад. Возможно, что тебя даже освободят.

Но если ты начнешь бороться с нами – отвергнешь обвинения и не признаешь вину, тебе дадут пожизненный срок, и ты умрёшь в тюрьме.

Второе – если ты выйдешь к журналистам и начнешь говорить, что тебя пытали или я не знаю, что… Тогда ты тоже умрешь в тюрьме. Ты это понял?»

– Да, месье! Я понял.

– Пошел! Приготовьте его вещи – он уезжает, – сказал он агентам, бывшим в доме.

Я покинул неизвестный дом на огромном полицейском джипе, опять с завязанными глазами, и прибыл к отделению Национальной Полиции, где меня ждало около десятка журналистов.

По дороге к месту мой мозг работал чрезвычайно быстро. Сидя в джипе «Тойота Ланд Крузер» позади шофера, между двумя агентами, с головой, полностью покрытой черным мешком, наклоненной к наручникам на запястьях и поддерживаемой сжатыми коленями, я спрашивал себя, должен ли я на самом деле подчиниться Муньюзе и согласиться унизиться перед всей страной, которая меня любит и уважает, или я должен защищаться и разоблачить нарушения прав человека, которые я прочувствовал за всё время моего секретного задержания. Если я сделаю так, я знаю, что система воспримет это как нападение и сделает всё для того, чтобы меня уничтожить. Я размышлял о наиважнейшем факторе: «Есть ли народ за мной?» И я ответил: «Да». Но очень быстро я ответил себе, что в нашей стране народные манифестации запрещены.

В таких странах, как Франция или Соединенные Штаты подобного рода аресты могут послужить причиной возмущения сторонников и манифестациям против власти. Но в Руанде Кагаме не разрешены публичные манифестации, кроме тех, что поддерживают правительство. Манифестации против правительства не разрешены и наказываются статьей 462 Уголовного кодекса, которая предусматривает наказание в 15 лет тюрьмы для того, кто участвовал или инициировал «возмущение народа против правительства». Я слишком хорошо знал воинственный, обороняющийся и насильственный характер режима, который я поддерживал. Этот режим, не сомневаясь, убивает народ, когда хочет, и ему полностью плевать на Международное Сообщество и Организации по защите прав человека. Примеров слишком много.

Вдруг тихий волшебный голос в сердце моем сказал мне: «Это совсем не плохо, чтобы бороться с диктатурой, наоборот, те виновны, кто не хочет ни обличать, ни воевать с диктатурой в своей стране». Мне понравился этот голос, но я остался в убеждении, что даже против кровавой диктатуры борьба и война должны проводиться ненасильственными способами. Я никогда не брал в руки оружие и не собираюсь этого делать. Я никогда не был военным и не обучался военному делу. Если я боролся с режимом посредством моей критики в Ватсапе, и если это считается преступлением в Кагамианской республике Руанда, то я признаю себя виновным в этом со счастьем и гордостью. «Неумело бороться за правое дело лучше, чем быть грозным солдатом несправедливости», говорил Раймон VI.

Также мне интересно, поверит ли общественное мнение моим признаниям вины или обвинения и признания будут нейтрализованы моим посланием человечности, прощения и примирения, которые я пытался распространять по всей стране и за ее пределами в течение нескольких лет. Для меня это прекрасная возможность подвести итоги моих усилий.

Я также понял, что защита моего достоинства – не самое главное в этот момент. Я уверен в том, что содержание моих песен, моя преданность делу и моя основная деятельность в деле Мира и Примирения защитят меня. Для меня важнее то, что несправедливость, совершаемая режимом, и способы, используемые властью РПФ с целью демонизировать оппозиционеров, стала явной. Гораздо важнее не то, что меня признают героем Примирения. Не это мне нужно. Мне нужно, чтобы моя жизнь просто дала возможность руандийцам подумать о том, какую роль каждый может сыграть в созидании Мира и в достижении истинного Примирения.

Поразмыслив над всем этим, я решил вести себя насколько возможно скромно, никогда не защищаться во время процесса и мало-помалу раскрывать исподтишка, что это процесс политический, что нет никакого обвинения против меня, и что закон и суд ничего не могут сделать. Я не надеялся ни на какую справедливость со стороны режима. Как говорится на киньяруанда «Ntawe uburana n’umuhamba» (Бесполезно спорить с человеком, который решил тебя похоронить).

Перед камерами журналистов я сделал то, что я уже делал ранее, т. е. попросил прощения за разговоры по Ватсапу с Санкарой. Когда журналистка RFI задала вопрос