занята, люди здесь приняли меня в свою жизнь, Барнет находил мне всякие задания, и я вдруг осознала, что день прошел без навязчивых мыслей, потом два дня, потом еще больше. Это было чудо с небес! Ты представляешь, какое это чудо — дом, который как будто сам себя убирает? Ты просыпаешься утром и знаешь, что никакой грязи не будет. Разве только немного сажи в духовке, но проведи один раз тряпкой и, как в рекламе, духовка чиста, а ты даже не испачкалась сажей. Как отблагодарить за такое утреннее чудо? Я знаю, ты ждешь, что я расскажу, что писала Арону. Вот только, чтобы об этом рассказать, чтобы ты поняла, нужно рассказать так много другого… Я так хотела отблагодарить Бога, за чудо, что он со мной сотворил, что стала думать и думать, как я могу показать ему свою благодарность. Собственно, я с самого начала знала, это же вся божественная истина, но мне понадобилось время, чтобы быть способной на это. И только со временем я поняла, что если Бог меня простил, когда такую жертву Спаситель наш принес ради нас — то и жертва, которую он от меня ждет, мой дар ему — это чтобы я тоже простила Арона.

Хватка ее ладони ослабла, лицо поднялось к небу, а я не выдернула, не отняла руку. Вот так и нужно сидеть, нужно позволить непостижимому прозвучать. Без движения, без отклика, без единого вопроса и уж, конечно, без крика. Только так, застыв среди этого красивого вида, в котором я всего лишь деталь, только так и можно всё это выдержать.

Птица щебечет. Белка пробегает и внезапно останавливается, застыв на месте без причины. Тихо. Старшая медлительная сестра говорит без умолку.

Если надо, я буду застывшей белкой или прозрачным облаком в небе. Если надо, я буду ступенькой под ее ногами, она достойна этого, и я достойна: замолчать, остановиться, исчезнуть, для сестры будет лучше, если меня не будет. Годами я затмевала ее, а она молчала. Это ее глава, теперь говорит она. Отныне и до конца я отойду в тень и не буду вмешиваться в ее слова. Сестра, которая торопилась спасти, больше не будет мешать. Черная сестра будет только публикой.

Прозрачное, почти невидимое облако зависло на небе. Белка до крови прикусила ноготь.

— Я говорила об этом с мужем, и у него были сомнения. Знаешь, Арон же не проявил никаких признаков раскаяния. Я даже не уверена, что он вообще понял, что наделал, хотя, как может человек не понимать? Он же образованный, книгу написал. Тот, кто может написать книгу, конечно же способен понять.

— Сколько мы ни говорили с Барнетом, он не был уверен, что это правильно. И когда мы пошли посоветоваться с нашим священником и его женой, и у них тоже были вопросы. Минди — она очень умная женщина, Минди сказала, что настоящее прощение — это очень высокое испытание, и прежде, чем я что-то предприму, я должна быть уверена, что действительно способна это испытание выдержать. Бывает, христианин обманывает себя, что простил, но его прощение — это, в сущности, самообман, даже если простивший очень хочет, чтобы это было правдой. Так она мне объяснила, и это было разумно. Но сколько я ни вглядывалась в свое сердце, я не видела там обмана. Я еще не простила, нет. Но я была готова просить Бога, чтобы помог мне простить. Мы еще несколько раз встречались вчетвером и разговаривали. Молились вместе, чтобы понять, что для нас хорошо. И в конце концов поняли, что нельзя прощать того, в ком нет раскаяния, но что можно, что я как христианка могу сделать — это простить Арона как бы условно. То есть, сказать или написать ему, что если когда-нибудь он будет готов покаяться в том, что со мной сделал, если он сумеет это сделать, осознать свой грех, признаться в нем и взять на себя ответственность — если это случится, ему будет дано мое прощение. Что я полностью его прощу. И так я в конце концов и поступила. Это то, что я написала Арону. Не сразу, через несколько месяцев после нашего последнего разговора со священником и его женой. Я не знала, куда послать письмо, и Барнет сказал, что можно послать в университет. Мы не знали, работает ли он еще там, но Барнет сказал, что даже если нет — они наверняка перешлют ему почту. Он нашел мне адрес и только после этого однажды вечером я написала письмо. Письмо было недлинным, закончив, я попросила мужа проверить его и исправить ошибки. И снова случилось чудо. Ты не поверишь, но у меня не было ошибок, ни одной, будто кто-то водил моей рукой, когда я писала. Так я чувствовала.

— Мы пошли спать. Утром Барнет поехал на одну из ферм, и я поехала с ним. По дороге опустила письмо в почтовый ящик.

— Знаю, тебе не терпится услышать, что стало с этим письмом. Ты же меня с самого начала об этом спросила, а я всё говорю и говорю, а ты такая терпеливая… Я так тебе благодарна. Конечно, можно рассказать по-другому, но я не знаю, как иначе объяснить. Так если ты беспокоишься, а я знаю, как ты беспокоишься, я отправила письмо, и ничего не произошло. Будто я и не писала. Но это не так, на самом деле мое письмо что-то изменило, сильно изменило. Подожди, я должна тебе рассказать.

— Барнет поехал на ферму, и я с ним. Пока он там работал, я сидела с хозяйкой, и мне было неспокойно, в голове кружились всякие мысли, и то, о чем говорила Минди. Хоть я и знала, что я не обманываю Бога, то, что она сказала, еще оставалось со мной. Сердце билось, как после бега, я едва могла говорить. Оставив хозяйку в кухне, я вышла прогуляться.

— Я не писательница, как ты, не очень умею рассказывать: стояла осень, как сейчас, но тогда деревья еще не облетели и одни были совсем красными, а другие очень зелеными. Было солнечно, приятно, солнце здесь совсем не такое, как в Израиле, я шла по солнышку, и чем дальше шла, тем больше замечала красоту, и красота эта усиливалась. Знаешь, бывает такая красота, как боль, только наоборот? Ты погружаешься в нее все глубже и глубже, и волна красоты смывает всё, пока ничего не остается, кроме красоты.

— Так это со мной и случилось — я вдруг начала видеть,