любовью всё равно легко не было. Люди были добры к ней. Так добры и так щедры! Они щедро делились с ней своим временем. А ей нужно было много времени, чтобы научиться совсем простым вещам: водить машину, ездить по скоростной трассе. Ходить в банк. Быть мужней женой. Вот это — быть женой Барнета, его супругой — было одним из самых трудных испытаний во всем этом непостижимом благословении. Жена их священника посоветовала им обоим обратиться к психологу, и они ходили вместе и поодиночке к психологу, которого Минди для них нашла. Этот курс лечения был еще одним подарком. Их психолог в Урбане сделала для нее больше, чем все психологи, работавшие с ней раньше. Не потому, что прежние были плохи, большинство из них были прекрасными людьми и действительно хотели помочь, а потому что теперь ситуация была совсем другой — она обрела способность получить этот дар.

— Мой Бог, который вместе со мной и ради меня нес крест, Иисус, подвергавшийся самым страшным страданиям и унижениям… — Голос сестры набирал силу. Я решилась бросить на нее взгляд: ее глаза наполнились слезами, и она не пыталась их сморгнуть. — Иисус сказал мне, что я чиста, что он очистил меня, когда взошел ради меня на крест. Когда ты понимаешь, что ты чиста, что с того момента, как ты приняла Бога, на тебе нет больше скверны — после этого ты открыта для милости Божьей. Так и получилось, что я стала открыта для этой милости и всех других его чудесных даров. И для курса лечения тоже.

Новая психолог помогла ей справиться с «проблемами самооценки» и направила к другому специалисту, который определил у нее трудности в обучении: оказалось, что она страдает сразу двумя синдромами, сочетание которых затрудняло диагностирование. Этот процесс потребовал много времени, несколько лет. Был перерыв в лечении почти два года, когда у них с Барнетом закончились деньги, но постепенно она узнала, что «есть способы справиться с такой проблемой, как у меня; способы, выработанные другими людьми, многие ими пользуются».

Со своими вновь приобретенными способностями: «мало-помалу я поняла, что я пусть и не гений, но и не полная дура, как думала о себе раньше».

Я снова посмотрела на нее, на этот раз она заметила мой взгляд, покраснела и рассмеялась беззлобно, будто рассказ ее был — сама радость.

А что делала я? Подтянув колени к подбородку и устроившись на них щекой, я слушала свою маленькую старшую сестру, ту сестру, которая много-много лет назад укладывала меня спать. Я внимала ей, полностью обратившись в слух, и ее рассказ укрывал меня, как одеяло.

Давным-давно мы делили с ней комнату. Потом делили сумасшествие и квартиру. В те времена она рассказывала мне истории, но никогда не была героиней ни одной из них.

Красная птица вернулась и уцепилась за решетку. В таком месте, где есть красная птица и белая решетка пагоды, всё возможно, пусть и на мгновение — можно даже укрыться историей, лишенной злобы.

*

Муж и жена мечтали о ребенке — «поначалу Барнет шутил, что уговорит меня на четверых» — но, похоже, Бог благословил их всем, кроме ребенка, которого они хотели всё сильнее. Жена лечилась от бесплодия, было пять неудачных попыток, закончились деньги, и супруги смирились с мыслью, что на данном этапе им уготован Богом другой путь.

— Одна из невесток Барнета, умнейшая женщина, она профессор в университете, и вышло так, что двое ее младших росли в основном у нас. При всех моих проблемах с самооценкой был также страх, какой мамой я буду для своих детей. Над этим я тоже работала с психологом. Но получилось, что больше всего в этом мне помогли два малыша, которых оставляли у нас дома. Понимаешь? Я тогда не понимала, но Бог словно сказал мне: наберись терпения, прежде чем тебе вручат новую душу, пройди-ка курсы. — Незнакомое озорство прозвучало в ее голосе. — Я их прошла и, похоже, все остались довольны.

Было очевидно, что сестра не впервые рассказывает историю о муже и жене. Но как только она начала рассказ с собою в главной роли, как только начала рассказывать эту сказку с паузами в нужных местах — мне приятно было слушать ее обволакивающий голос и не приходилось сдерживать нетерпение, легко было позволить ей продолжать в своем темпе, оттягивая появление змея и всё, что я должна буду ей еще сказать.

Племянники выросли. Их родители нашли работу в другом штате. В доме умолк детский смех, а Элишева терпеливо ждала, что Бог подаст ей знак.

— Во всех евангелиях особо подчеркивается, что нельзя быть эгоистом и не нужно думать о себе слишком много, — сказала она мне без назидательности, как серьезная девочка, немного уставшая от послушания. — Евангелие учит нас быть выше себя, быть выше своих личных нужд, чтобы служить другим. Во время лечения я много думала о себе, но так нужно для лечения, ты знаешь. Барнет и жена нашего священника убедили меня, что это нужно, чтобы я смогла лучше служить во имя Бога. Они были правы… да, правы. Понимаешь, после всего, что дал мне Иисус, я больше всего молилась о том, чтобы он указал мне, как именно я должна ему служить.

Голос рассказчицы становился всё тише и тише, пока совсем не затих. Казалось, мысли ее разбегаются, и ей не удастся довести рассказ до счастливого конца — да и что мне с ним делать, с этим концом? И что потом? Что можно сделать с тем, что уже сделано? Может, лучше так его и оставить, неоконченным, потому что это правда, что всё тянется и тянется, и не сто двадцать дней, а бесконечно…

Рука, теребившая перчатку, сжалась в кулак и снова раскрылась, ладонь ковшиком расслаблено легла на колено.

— Иногда я думала, что Бог еще не совсем меня простил. Это было тяжело, — сказала она, и я внутренне напряглась. — После долины смертной тьмы, в которую поверг меня Арон, мне казалось… — Она произнесла имя «Арон» так же просто, как до этого называла мне имена птиц.

— Помнишь стук его пишущей машинки? — вдруг спросила она. — Помнишь, даже внизу было слышно? Я всегда знала, что это как-то относится и ко мне, эта книга про Гитлера. Этот стук машинки был связан для меня с тем, что он со мной делал, хоть я и не понимала, как. Даже сейчас я думаю, и Барнет тоже говорит: в Холокосте было так много жертв, все эти люди… страдающие