дети, матери, потерявшие всё, так почему Гитлер? Почему о нем? Как можно? Почему ничего не знают о всех этих детях, почему именно о дьяволе…

Она знала, что книга издана. Однажды вечером, часа через два после ее возвращения в поселок — «тогда мы еще жили в другом доме» — вынимая белье из сушильной машины, она услышала по телевизору его имя.

Сначала она надеялась, что ей послышалось:

— Знаешь, бывают похожие имена, а я, хоть и была уже сильнее, все же еще была недостаточно сильной. Случалось, кто-то произнесет имя «Арон», или немного похожее на него, и я пугаюсь, как будто это он.

Она пошла в гостиную, и «там ничего не было», в смысле, его самого не было на экране. Но диктор новостей рассказывал, что на профессора Готхильфа напали, когда он входил в студию другого телеканала: женщина, выжившая в Холокосте, подкараулила его и пыталась плеснуть ему в лицо кислотой.

— Я позвонила мужу, но его нигде не было. Это было до мобильных телефонов, и без них было довольно трудно. Если бы Бог не был тогда со мной…

Но в тот раз Бог сестру не оставил, и женщина, пытавшаяся сжечь лицо Арона, тоже никуда не делась.

— Я думала о ней, думала всё время, это стало моей навязчивой идеей. Мне было важно понять, как она промахнулась, может, если бы она стояла ближе, то не промахнулась бы. По телевизору не показали, как именно это было, но я всё время представляла себя на ее месте и думала, что я бы не промахнулась. Понимаешь? Я видела себя на ее месте и в своем воображении я обливала его кислотой. Пусть у него будут ожоги. Пусть умрет. И еще раз умрет, но теперь медленно. Я, как ад, сжигала ему кислотой лицо снова и снова, как в кошмаре, когда знаешь, что этому не будет конца, потому что ад — это и есть конец.

Я любила сестру. После всего, что я ей причинила, могу ли я говорить, что любила ее? Любила. Но никогда не любила ее так сильно, как в ту минуту, когда она прикусила перчатку и вспыхнула; она даже не заметила, что я положила ей на колено руку.

Она продолжила тем же голосом, с тем же самым подъемом:

— Тогда это было моим кошмаром, который я не в силах была прекратить, этому не было конца — я всё время видела его лицо. Это странно, ведь раньше, до того, как услышала об этой старухе с кислотой, я вообще не думала о его лице, будто его и не помнила. И только представляя себе кислоту, и как она его разъедает, я вдруг начала его видеть, я видела это лицо всё время, оно будто вросло в мои глаза. Я молила, чтобы это прекратилось, но моего желания словно и не было, будто я ничто, ноль, будто я снова не существую. А я уже хотела существовать. Ведь я же уже существовала, Бог дал мне существование. Я никак не могла понять, как же так, почему Бог, который был так добр ко мне, почему он позволяет ему преследовать и отравлять меня.

Сестра помассировала лоб, потерла щеки, слез не было, просто потерла.

— Про Бога иногда говорят, что он «скрывает лицо», — сказала она. — Есть такое выражение. Но Бог есть Бог, и он никогда на самом деле не скрывает лицо, это нам только кажется. Сегодня я понимаю, что Бог не оставлял меня ни на минуту. Это абсурд — Бог не бросает. Он просто ждал, что я прогоню лицо Арона, которое заслоняло то, другое лицо. Долго, очень долго я не понимала, чего он от меня ждет, и годы прошли, пока я сумела отделаться от лица Арона. И тогда, если мне это хоть немного удавалось, я лучше видела Иисуса. Мне трудно объяснить это словами, всякий раз, когда я ощущала терпение Иисуса, каждый такой раз давал мне еще немного силы отодвинуть того, кто заслоняет. Я знаю, что без любви Бога, если бы он не показывал мне свою любовь, одна я не смогла бы от этого избавиться.

Сестра молилась, и муж ее молился.

— Это тоже мне очень помогло. Он просил за меня, чтобы кислота и навязчивые картины покинули меня. Ему тоже было тяжело с той отравой, которая меня переполняла. Я уже говорила, что едва ли умела быть ему женой…

— Я пытаюсь за один раз рассказать тебе о годах; все эти годы я хотела тебе об этом рассказать. Я так тосковала по тебе, если бы я только могла рассказать тебе раньше, чтобы ты за меня не волновалась. Я знаю, как ты беспокоилась обо мне всё время. Ты ангел, ты просто ангел, что совсем не сердишься. Почему ты не сердишься? Но пойми меня, я знаю — ты понимаешь: даже будь у меня талант, если бы я умела так красиво писать, как пишешь ты, просто невозможно было изложить на бумаге всё, что происходило тогда. Поэтому я поступила так некрасиво — будто бы порвала с тобой всякую связь. После всего, что ты вытерпела ради меня, я порвала связь. Но в своем сердце, в душе я всегда верила, что когда-нибудь ты приедешь, и я всё тебе расскажу.

Я протянула руку-обманщицу, взяла ее за руку, и она сжала ее с неожиданной силой.

— Тебе не холодно? — спросила я.

— Ты замерзла?

Я замерзла. Холод деревянных ступеней пробрался сквозь пальто и поднимался по позвоночнику. Спина окоченела. Но пока я не спросила ее о холоде, я не чувствовала неудобства, а когда почувствовала, всё равно не попыталась ничего изменить. Ну холодно мне. Ну и что? Это всего лишь тело.

— Не хочу, чтобы ты думала, что мы всё время грустили. Мы не грустили, вовсе нет, — сказала сестра, не выпуская моей руки. — Знаешь, как бывает, когда убираешь в доме, а кто-то входит в грязной обуви? Вот так я и думала о своих навязчивых мыслях об Ароне с обожженным лицом — что это как грязь, которую нужно убирать каждый день заново. Ничего не поделаешь. Бог дал нам дом, и он дал нам работу, которую нужно делать. Барнет тоже начал это так видеть, иногда мы даже шутили об этом, представляешь? Он приходил вечером и спрашивал: «Ну, как уборка?». И случилось чудо: мало-помалу наш дом и в самом деле становился всё чище, и мне почти совсем не надо было его убирать.

— Я была