— Пушистый!

— А проведи рукой?

— Пушистый, липнет!

— Щекотно?

— Да!

— След на ладони оставляет?

— Да!

— Стебель белый на слом. Сок едкий, если на руку — коричневый. Листья какие?

— Как резные!

— Да, резные. На что похоже?

— На цыплёнка! На ребёнка! Как когда Марика морщит нос, когда ей весело!

Нужно было: рассмотреть, описать, запомнить, зажмуриться и представить. Сперва ты держал меня за руку, потом накрывал мою своей, потом и вовсе прятал руки за спину и говорил «давай сам», и я представлял эти одуванчики, листочки, ветки, шишки, жёлуди, соцветья — всё, что можно было найти в саду и вокруг, — и выдёргивал из небытия их отражения, которые оставались в моей голове. Маг должен быть внимателен к тому, что видит. Я ненавидел быть внимательным, но ты настаивал:

— Сколько сегодня на столе зелёных стёкол?

— Где на полке стоит корзина, справа или слева?

— Сколько у кошки когтей?

— Хлеб присыпан мукой густо или едва-едва?

Ты задавал мне тысячи вопросов, протягивал мою руку, и дотрагивался, и прислонял к моей щеке: холодное, тёплое, липкое, шершавое, железное, деревянное, пуховое. Мир раскрывался вширь и внутрь, прожилками, я ненавидел сосредотачиваться, но ты не отставал, поэтому сейчас над залом идёт вишнёвый дождь, и все речные и долинные преклоняют головы. Я думаю: я дарю тебе свободу.

Не думаю, что она тебе нужна.

— Нахрапом мы ничего не добьёмся.

— Да, а чем добьёмся?

— Ты помнишь, как закончилось в прошлый раз.

— Он был сто лет назад!

— Илвес, — Шандор ходил по кухне туда-сюда, — ты путаешься в человеческих годах. По нашим меркам, прошло не так много времени. Если бы всё это можно было решить силой, поверь, я бы решил.

— Ты не пытаешься!

— Я попытался один раз. Напомнить, что вышло?

— А тебе рассказать, как у нас нынче? — Илвес вскинул голову, и Шандор замер. — Нет, тебе рассказать? Сегодня девочки сидели на камнях, чесали волосы. Скоро начнут топить корабли, как тебе понравится? Я не могу их больше сдерживать, я, знаешь, не двужильный. А в лесах, говорят, всё ещё хуже, потому что лесной маг делает что? Правильно, пребывает во дворце, а потом мчится сюда, чтобы тут тормошить своего мальчишку, который ни о чём понятия не имеет!

Ирвин, конечно, тут же вклинился:

— О чём я не имею?

У него в последнее время сделался звонкий, новый голос и походка чуть-чуть враскачку, расслабленная, будто он был уверен, что всё живое пропадёт с его дороги, стоит ему шевельнуть пальцем. Марика фыркала:

— Весь в мать, один в один.

Ирвин отдёргивался:

— Что ты о ней знаешь!

Он стал неловким, нервным, вечно злым и смущённым одновременно; наверное, это значило — подросток, уже можно начинать, но в голове у Шандора всё билось: один шанс.

— О чём понятия я не имею, Илвес?

Илвес одними губами сказал что-то непечатное и махнул рукой:

— Да ни о чём, это я так.

Илвес тоже качался между долгом и привязанностью, но он увидел Ирвина недавно, а Шандор его всё-таки растил.

— Тебе придётся выпустить его в мир, — сказала Яна недавно, — мама бы разозлилась. Очень страшно.

— Что страшно?

— Всё. Что будет, что не сбудется. Как будто вижу всё и ничего одновременно.

Яна давно видела обрывки будущего и несбывшегося; сам Шандор так не умел. И теперь медлил, хотя, возможно, в этом и была ошибка. Ирвин смотрел огромными глазами, как всегда, когда Илвес заводил речь о чём-то важном. Какая разница, сегодня или завтра? Любой момент худший. Нарочно ровным, скучным голосом Шандор спросил:

— Ирвин, скажи, ты хочешь во дворец?

Тот вскинулся:

— Где правили мои родители? Ещё бы нет.

— Ты что, вырастил мага втайне от меня? Ты говорил, он умер ещё в детстве. Ты всё это время мне врал? Как ты умудрился?

Я, вообще-то, тоже там стоял, и я привык, что меня замечали, но твой опекун смотрел только на тебя. Мы представились в общем зале, тронном зале, и я успел разглядеть свою сестру в чёрном и золотом — она, кстати, мне даже не кивнула, — и, пока ты говорил:

— Это мой воспитанник, он же наследный принц, он же мой ученик, — я всё смотрел, как у сестры дрожит жилка на шее.

Дворца я не узнал. Так долго ждал, пока окажусь в старых коридорах, вспомню статуи, мимо которых столько бегал маленьким, посмотрю на портреты, на мебель, ковры — но ничего не отозвалось. Когда мы уходили, Марика сказала:

— Чем бы ни кончилось, я сегодня напьюсь.

И ты не ответил: «Марика, опять ты», а сказал:

— Может быть, я тоже найду способ забыться.

— А мне? — Я подумал, что, раз уж ты такое говоришь, надо ловить волну: — А мне можно забыться?

Ты взглянул на меня, будто забыл, что я ещё тут:

— Вырастешь — и пускай Марика учит тебя пить, я сам не умею. Но ты ссоришься с ней вечно.

— Я не буду!

Да мы и ссорились-то не всерьёз. Вещей я не брал: ты сказал, там, во дворце, уже всё есть. Получалось, что меня ждали, но тогда я не мог понять зачем.

Переноситься сам я до сих пор не умел, во всяком случае, в незнакомые места, поэтому ты взял меня за руку, как обычно. Мы оказались почти сразу в тронном зале:

— Я представлю тебя своему опекуну. Бывшему, но это пока детали. Ты ему ничего не должен, если что.

И пошёл незнакомой мне, почти танцующей походкой, будто на всё тебе было плевать и на меня тоже плевать. На нас оглядывались, но на тебе как будто бы боялись задерживать взгляд.

Твой опекун, сидя по левую руку от моей сестры, сказал:

— Приветствую вас обоих.

Сестра была в короне, но трон твоего опекуна казался выше. Оба располагались на помосте, и мы стояли у подножия, не поднимаясь.

Ты вдруг взял меня за руку и улыбнулся:

— Простите, а не повторите ли ещё раз?

— Я говорю: отдай мальчишку мне, что непонятного? — Люди в зале, кажется, слышали что-то совсем другое, переглядывались, некоторые захлопали. Только сестра села ещё прямее, плечи дрогнули. — Охота была столько лет возиться. Раз ты в итоге притащил его ко мне, значит, у вас ничего не вышло? И немудрено, — твой опекун поморщился, как будто бы пытался вспомнить дурной сон, — многого ли добьёшься вечным потаканием. Ирвин, иди сюда.

Я ещё не успел опомниться от того, что кто-то, кроме тебя и, ладно, Марики и Илвеса, вообще осмелился что-то мне велеть, как ты сказал:

— Простите, вы не поняли. Я привёл его потому, что всё получилось.

Ты говорил с ним, как будто жалел, и это сбивало с толку. Как будто ты знал что-то очень хорошее, а он не знал. Как будто ты чем-то владел, понятным только тебе. Даже я любовался, хотя я тебя такого видел сотню раз, но этого как будто перекосило:

— Снова эти твои идеи.

— Всегда были.

— Она же поднимала на тебя руку. На что тебе ребёнок женщины, которая тебя не уважала?

— Это к делу не относится.

— Да она ноги вытирала об тебя, — он говорил действительно с недоумением, — пересказать, что она говорила?

— Да я знаю, — ты улыбнулся на этот раз криво, но всё-таки это была ещё улыбка, — вы можете ещё раз пройтись по всей моей несостоятельности, если вам станет легче, только это не сработает.

— Это потому, что у тебя не может быть своих детей?

— Считайте так.

— Из желания насолить мне? О, я впечатлён.

В зале, кажется, заиграла музыка: люди разбились на пары, закружились, и только мы с тобой всё стояли у помоста и ничего не слышали, кроме опекуна. Сестра застыла. Я спросил:

— Шандор, что с ней?

Ты вздохнул. Это всегда значило, что я не вовремя, но я дёрнул тебя за куртку, будто в детстве:

— Шандор!

— Яна видит плохие вещи, — негромко отозвался почему-то не ты, а опекун, — из-за того, что твой