Ирвин сказал:

— Я не просил, вообще-то.

— Куда просить, тебе и было-то пять лет.

— Ну не ссорьтесь, пожалуйста. — Шандор встал. — Ирвин, хочешь на меня обижаться — твоё право, но сперва нужно завершить то, зачем мы сюда пришли. Ваше величество, — он подошёл к Яне, взял за руки, и та дёрнулась, но не выдернула, — вы пострадали, может быть, сильнее всех. Я это знаю. Когда Ирвин займёт трон, вы сможете идти куда хотите.

— Ну-ну, а если я никуда не хочу? — Она смотрела сверху вниз, Катрин смотрела так же, и я впервые подумала, что в лес Яна вошла бы как королева, а не как товарищ. — Если я позабыла, что вообще есть в мире, кроме дворца? А с братом-то, конечно, — она затягивала ремешок на сапоге, и кожа шла складками, — с ним-то вы возитесь, почему нет, он же ребёнок. Может, я не хочу, чтобы он выиграл. Может, я хочу править вместе с Арчибальдом и стоять у подножия его трона с хлыстом наперевес, и что тогда?

Яна спрыгнула с подоконника, как будто уже собиралась защищаться. Ирвин, который за всю жизнь ни с чем страшнее злости Шандора ещё не сталкивался, хмурил брови, будто чего-то не расслышал.

— Ваше величество.

— А имя всё, закончилось?

— Ваше величество, — я и забыла, каким он мог быть занудой, — не притворяйтесь хуже, чем вы есть. То есть можете притворяться, если вам угодно, но не думайте, что обманете по крайней мере нас двоих.

— Троих, — прокашлял Илвес с подоконника. Выглядел он не очень — блеск померк, чешуйки с шубы потускнели и осыпались. Сама шуба как будто осознала, сколько ей лет, и вся обвисла. Никогда не видела грустной шубы. Никто, видимо, не проголодался, а вот я ещё как, поэтому достала из сумки бутерброд с ветчиной и принялась жевать. Все проводили этот бутерброд такими взглядами, будто я чавкала им, не знаю, на похоронах.

— Что? Я голодная.

— Тут исторический момент, — Илвес даже опять засиял, хоть и в четверть силы, — а она ест себе. Вот оно, вот оно, лицо подполья. А ты, королева, приходи лучше, как захочешь, к моему трону, там не хватает… хлыстов. Никакой твёрдой руки.

Яна дёрнула головой, как будто отгоняла чужой смех.

— Я правду говорю. Дворец влияет. Если я возьму и не захочу, чтобы брат выиграл? Я понимаю, что нужно хотеть. Я рациональна. Но я, по-моему, забыла, как любить.

— Вы не забыли, — сказал Шандор, — вы боитесь признаться, что вы помните, а это другое.

Мы все немного отвлеклись от Ирвина — я со своей ветчиной, Шандор, который ловил то взгляд, то ладони Яны, Илвес, который всё устраивал цветок в объятиях. Он ничего не пил уже второй час, хотя для речных это вопрос силы — хотя бы вода в помещении должна быть. Я кинула ему фляжку, он мотнул головой.

— Ради дела немного потоскую. Я от воды всегда как пьяный, посижу сухим.

И тут-то Ирвин подкрался ко мне — Шандор был ещё с Яной и у подоконника — и спросил вполголоса:

— Что я должен выиграть?

Тут мне впервые в жизни стало перед ним неловко.

Мне кажется, тем вечером я впервые сделал что-то совсем без твоего ведома. Никто мне так ничего и не объяснил. Илвес сказал: «Прости, король» — и уставился в темноту за окном. Листья цветка в его руках сворачивались в трубочки, Илвес разглаживал — они опять сворачивались. Сестра сказала:

— Не трогай мои цветы.

Илвес отставил цветок в сторону:

— Так легче, ваше величество?

— Вы надоели с этим.

Ты сказал:

— А давайте мы не будем.

Как будто ты всю ночь не спал, к примеру, и теперь у тебя болела голова, и мы по кругу обсуждали одни и те же вещи и успели поспорить и устать. Марика показательно вздохнула, встала и подхватила сумку:

— А почему бы некоторым, кого всё не устраивает, не разойтись по своим комнатам? Меньше шансов, что перессоримся. И я уйду. Ирвин, пошли со мной, тут все грызутся.

Я сказал:

— Не пойду.

Мне захотелось что-нибудь сломать, чтобы все стали прежними. Как будто бы мы все застыли то ли в муторном сне под утро, то ли в стеклянном шаре, и можно было кинуть его в стену, и все бы перестали друг друга молча упрекать непонятно за что. Ещё бесило, что Марика зовёт вот так вот, походя. В нашем доме у леса пахло хлебом, нагретым деревом, костром, иногда чем-нибудь сгоревшим или мятной мазью, поздними яблоками; во дворце — только холодом. Как будто вот прямо тогда, в тот самый миг, тёмная-тёмная вода подёргивалась льдом. Сестра сказала:

— Все почувствовали, да? А я здесь просыпаюсь каждый день. Ладно братец, он мелочь, ладно Шандор. Но вы все почему не приходили? Долинные, речные, как вас там? При матери вы прекрасно пробирались в сад и парк. Почему вы не приходили даже во сне?

Илвес сказал:

— Прости, моя королева. Здесь дышать невозможно. Да и Шандор, по уму, должен был бы нас ловить.

— Ой, не смеши. Он днями вас вытаскивал.

— Тех из нас, кто до этого попался, знаешь ли.

— Почему вы ни разу даже не проведали?

— Начистоту, королева? — Илвес спрыгнул с подоконника и оказался с сестрой лицом к лицу. — Хочешь начистоту? Ты не звала.

— Арчибальд говорил, я всё испорчу, — эхом откликнулась Марика. Она сидела у твоей постели и пропускала между пальцев ремень сумки. — Испорчу тебе репутацию, карьеру — всё. Целая королева, не шутки шутить. Тебе и так и так пришлось бы от меня отвыкнуть, раз я желаю шляться по лесам, так лучше сразу…

— Да кто сказал, что пришлось бы отвыкнуть? Ты дура? Кто сказал? Я королева, хочу и решаю. Почему я должна лишаться дружбы только из-за того, что Арчибальд тебе что-то напел, а ты даже не удосужилась спросить? Думаешь, у меня много друзей? Думаешь, мне здесь весело одной, да? Очень весело.

— Яна, никто не говорит, что тебе радостно, — ты вступил будто сразу с середины, будто бы этот разговор повторялся не в первый раз. — Это вообще ни разу не та жизнь, которую мы все хотели жить. Но рушить старое с размаху мы все пробовали, и все помнят, что получилось.

Я не помнил. Ты посмотрел на меня в первый раз за вечер и сказал:

— Ирвин, пожалуйста, иди спать. Я понимаю, издевательски звучит, но веселее тут не станет, а грустнее — может. Дворец направит тебя сам.

Я сказал:

— Хорошо, — но спать не пошёл. Если дворец умеет направлять и если он послушен моей воле, он сможет привести к твоему опекуну.

И он привёл. Тёмная дверь сперва сделалась прозрачной, а потом вовсе исчезла, и твой опекун сказал:

— А, Ирвин, здравствуй. Проходи, конечно.

Я шагнул через порог — и дверь вновь воплотилась за моей спиной. Твой опекун, чуть сгорбившись, сидел на стуле с высокой спинкой и играл в шахматы. Стул напротив него был пуст. Когда я вошёл, над доской взмыла чёрная ладья, покачалась в воздухе и медленно, чуть подрагивая, подплыла к белому коню. За белых был твой опекун. Ладья зависла рядом с конём и там парила, пока твой опекун меня рассматривал.

Я рассматривал не его, а кабинет. Здесь были полки с книгами, и на одной из полок — модель корабля. На другой — блюдо с нарисованной на нём отрубленной головой. Из обрубка шеи капала нарисованная кровь и блестела, как настоящая. Я никогда не видел столько красивых и сложных вещей одновременно. Даже часы тут были не просто со стрелками, а с золотыми солнцем и луной, которые медленно двигались по кругу. Вещи как будто были мне не рады — как будто здесь вообще не место было для живых. Книги с красным и золотым тиснением на корешках, часы, блюда и статуэтки как будто бы смотрели с осуждением — чего-то ждали. Я спросил:

— Можно сесть?

— А, хочешь продолжить партию? Можно нам?..

Ладья в последний раз качнулась около коня и вернулась на прежнее место. Твой опекун