– Что? Какие новости?

– Обыкновенные. По радио, – усмехнулся голос в наушниках, исвязь прекратилась.

Некоторое время старший майор озадаченно смотрел на рацию.Пожал плечами.

– Ладно, приказ есть приказ. – Он повернулся к Дорину. –Поступила команда отдыхать. До ночи свободен, потом вернешься на Кузнецкий.Извелся, поди, по своей зазнобе?

Егор и в самом деле сразу же подумал о Наде. По глазам шефчитает, что ли?

– Сегодня можно. Наведайся. Только ты, брат, похож на черта.Локоть разодран, на рубашке кровища. Щетиной зарос. Не брился, что ли?

– Не успел. Утром с рацией работал. Думал, попозже…

– Вот что, заедем-ка ко мне. Умоешься, побреешься,переоденешься. Тут близко.

Четверть часа спустя в сквере никого не осталось. Автобус сзакрашенными стеклами увез мертвых, автобус с красным крестом – раненых. Снялии оцепление.

Шоколадный «ГАЗ» Октябрьского, рыча 85-сильным мотором,понесся в сторону центра – по Метростроевской, мимо станции «Дворец Советов».

За высоким забором шумели экскаваторы, там рыли котлован длявеличайшего сооружения в истории человечества. Через несколько лет оновознесется над Москвой, накрыв пол-города тенью каменного Ильича. Егор задралголову, пытаясь представить дом высотой в 420 метров.

– Почти приехали, – сказал шеф. – Вон там я квартирую, наострове.

Ну конечно, где жить такому человеку, если не в Первом домеЦИК. В знаменитом Доме на Набережной. Егор никогда не бывал – только вкинотеатре «Ударник», но знал, что здесь обитают члены правительства,военачальники, полярники, выдающиеся писатели – одним словом, лучшие людисоветской страны.

Машина въехала в замкнутый двор, не по-московски чистый,аккуратно засаженный кустиками. Подъезд был просторный, у столика с лампойсидела дежурная в форме, а лифт оказался с зеркалом и ковриком. Красота!

От квартиры старшего майора Егор ждал и вовсе каких-тоневероятных чудес, но напрасно. Она была, конечно, отдельная, однако этим всёроскошество и ограничивалось.

Одна-единственная комната окнами на Водоотводный канал. Вней железная кровать, платяной шкаф, голый стол с венским стулом. Что еще? Ну,кухня. Сразу видно, что заходят на нее редко, а плитой вообще не пользуются. Наполке кружка, пара мисок. Больше ничего.

Зато ванная оказалась хороша: белейшая, с горячей водой.Егор побрился по первому классу. Хоть жил шеф по-спартански, но за внешностьюявно следил: золингенские лезвия, специальная пена для намыливания щек, дажекакой-то крем после бритья. Дорин попробовал – намазался, и лицо сразусделалось мягкое, сочное, будто в самом деле кремовое пирожное.

– Куртку с рубашкой кинь под ванну, – велел Октябрьский. –Придет домработница, постирает. Возьми что-нибудь из шкафа, мы ведь с тобойодного роста. Бери что хочешь, кроме костюма в полоску. После отдашь.

В платяном шкафу, кроме френчей и гимнастерок, висело целыхдва костюма (один черный в белую полоску, другой серый, в котором шеф был вресторане «Москва»), еще пиджаки, брюки, сорочки. Любил, выходит, старший майорпринарядиться.

Серый костюм Егор взять постеснялся. Выбрал крапчатыйпиджак, украинскую рубашку с вышитым воротом. Вышло нарядно. Октябрьский, вовсяком случае, одобрил.

– Сей Грандисон был славный франт, игрок и гвардии сержант,– сказал он с набитым ртом. – На, пожуй.

– Спасибо. – Дорин взял с блюдца кусок крупно порезаннойчайной колбасы. – Я, когда в школе «Евгения Онегина» проходили, не понял: этотГрандисон – сержант, то есть по-старорежимному нижний чин, а сам с помещицамигуляет, да еще франт. Разве так бывало?

– При Екатерине гвардейский чин считался выше армейского, нацелых две ступени – для престижа. Как у нас, в Органах. Ты тоже вон младшийлейтенант, а три кубаря в петлицах носишь. Так что за Грандисона не переживай,он имел полное право кадрить благородных барышень. Как и ты – в свободное отслужбы время. Я, Егорка, за тобой следил. Видел, что сохнешь по своейсанитарке. Но ты не кис, думал не об амурах, а о деле. Это правильно. В жизниесть вещи главные и неглавные. Перепутал их местами – беда… Ну всё, хватит взеркало пялиться, краше уже не станешь. Дуй на свидание. А я до вечераотосплюсь.

Осмелев от похвалы, Егор попросил:

– Шеф, раз вы спать будете, может, дадите машину? А то мне вПлющево. Метро, электричка – времени жалко. А?

И представил себе, как несется по Москве на 73-ем ГАЗе, какподкатывает к дому за зеленым забором. При таком автомобиле и оправдыватьсялегче – раз доверяют этакое средство передвижения, значит, ты и вправду человексерьезный, государственного масштаба.

– Шиш тебе, – отрезал Октябрьский. – По личным делам изволькататься на личном транспорте. Сам так делаю и тебе советую. А пока незаработал на личный – валяй на общественном.

Егор уж и не рад был, что попросил – так разозлился старшиймайор.

– Ишь, завели моду. Раньше партмаксимум был, две семьсот вгод, не разжируешься. А теперь, чуть кто в начальство вылез – и распределительтебе, и оклад сумасшедший, и спецателье. Дачу мне тут выделили: зимняя,двухэтажная, с хрусталями-биллиардами, гараж, собственный теннисный корт, матьего. Посмотрел я на всё это, плюнул и уехал. Ноги моей там не будет. Я тебе вотчто скажу, Дорин: фашистов-то мы одолеем, империалистам тоже свечу вставим, этоты можешь быть спокоен. Если наш советский строй от чего и рухнет, так это отжирных привычек… Ладно-ладно, чего насупился? Это ты мне на больную мозольнаступил. Всё, лети.

Насупился Егор не от тревоги за советский строй, а от мыслейо Наде. Теперь, когда до встречи с ней оставался какой-нибудь час, вдругзасвербило на душе.

Пока спускался на лифте и шел через замечательный двор,мысли были не об опасном шпионе Вассере и не о скорой войне, а обыкновенные,человеческие – впервые за всю неделю. По-человеческому выходило, что Егор Доринпоступил с Надей, как последняя сволочь. За столько дней ни одной весточки.

А ведь какая девушка! Единственная на весь СССР, такихбольше нет. Доверилась, душу распахнула. Тело, между прочим, тоже. А он что? Ееглазами посмотреть – предал, надругался. Подлец он получался распоследний, еслис Надиной позиции.

Оправдание у него, конечно, уважительное, уважительней небывает. Но это с государственной точки зрения. Что-то подсказывало Егору: Надяс государственной точки зрения на любовь смотреть не захочет.