Примерно двадцать два года спустя мне выпала возможностьснова посмотреть “Тварь из Черной лагуны” – не по телевизору, когда впечатлениенарушается рекламой подержанных автомобилей, музыкальных альбомов и нижнегобелья; слава богу, фильм я смотрел нетронутый, несокращенный и даже встереоварианте. Те, кто, подобно мне, носит очки, с трудом пользуются очкамидля стерео; спросите у любого очкарика, как ему нравятся картонные очки,которые дают при входе в кинотеатр. Если стереофильмы снова начнут производитьв больших количествах, я намерен отправиться в ближайший центр коррекции зренияи заплатить семьдесят баксов за специальные защитные линзы – одну красную,другую зеленую. Не говоря уже о раздражающих очках, должен упомянуть, что явзял с собой своего сына Джо – ему было пять лет, примерно столько же, сколькобыло мне в том драйв-ин-кинотеатре (и представьте, каково было мне обнаружить,что картина, которая привела меня в такой ужас в тот далекий вечер, былаэкспертами ААК [88] отнесена к группе Джи – точно так же, как фильмы Диснея[89]).

В результате я испытал то странное чувство возвращения назадво времени, которое, я уверен, испытывает большинство родителей, когда смотрятвместе с детьми фильмы Диснея, или читают им книги про Винни Пуха, или берут ссобой в Шрайн [90] или в цирк “Барнум и Бейли”. Популярная запись способнасоздать определенную “установку” в сознании слушателя именно из-за своейкороткой – от трех недель до трех месяцев – жизни, и потому старые золотыедиски звучат до сих пор – это эмоциональный эквивалент растворимого кофе. Когдапо радио “Бич Бойз” [91] поют “Помоги мне, Ронда”, я всегда испытываюудивительную виноватую радость первого чувства (и если вы учтете мой нынешнийвозраст – тридцать три года – и проделаете вычитание, то поймете, что я в этомотношении чуть отставал). Книги и фильмы делают то же самое, хотя, на мойвзгляд, возрождаемая ими мысленная установка в случае кино по глубине итекстуре богаче и глубже, а в случае книг – сложнее.

В тот день с Джо я как бы посмотрел “Тварь из Черной лагуны”с другого конца телескопа, но теория возрождаемой мысленной установкипо-прежнему применима; в сущности, она остается неопровержимой. Время, возрасти опыт наложили на меня, как и на всех, свой отпечаток; время не река, какполагал Эйнштейн, а большое стадо бизонов, которые проносятся над нами и втаптываютнас в землю, оставляя мертвыми и окровавленными, со слуховым аппаратом в ухе ис мешочком для постоянного принятия испражнений на ноге вместо кольта-44.Двадцать два года назад я не знал, что Тварь на самом деле – добрый старый РикуБраунинг, знаменитый подводный каскадер, в костюме из латекса, и на этот разподавить недоверие мне было гораздо труднее. Но я его подавил – что ничего незначит, а может быть (я надеюсь!), означает, что стадо бизонов до меня еще недобралось. Но когда недоверие наконец исчезло, нахлынуло прежнее чувство, какпять лет назад, когда я впервые повел Джо и Наоми, мою дочь, в кино – на новуюверсию “Белоснежки и семи гномов”. В фильме есть сцена, в которой, после тогокак Белоснежка надкусила отравленное яблоко, гномы с плачем уносят ее в лес.Половина детишек, сидящих в зале, утопала в слезах; у остальных глаза тоже былина мокром месте. Мысленная установка восстановилась настолько, что я тожепочувствовал прилив слез. Я ненавидел себя за то, что мной можно так откровенноманипулировать, но тем не менее поддавался – сидел, пуская в бороду слезы из-загероев мультика. Но это не Дисней манипулировал мной – я сам. Это проснулся вомне ребенок, проснулся и заплакал.., и на какое-то время ожил.

Когда “Тварь из Черной лагуны” уже подходила к концу, грузнедоверия уравновесился где-то у меня над головой, и режиссер Джек Арнолд вновьпроизвел передо мной древнее уравнение волшебной сказки – каждый символотчетливый, крупный, и с ними управляться легко, как с детскими кубиками. Когдамы смотрим фильм, ребенок просыпается в нас и начинает понимать, что такоеумирание. Умирание – это когда Тварь из Черной лагуны перегораживает выход.Умирание – это когда чудовище добирается до тебя.

В конце концов герой и героиня, разумеется, не только выживают,но и одерживают победу – как Гензель и Гретель. Когда в кинотеатре драйв-инвспыхнул свет и на большом белом экране появилась надпись “Спокойной ночи,ведите машину осторожней” (а также напоминание “Не забудьте посетить вашуцерковь”), на короткое время пришло чувство облегчения, почти воскрешения. Ноболее основательным было ощущение того, что добрый старый Ричард Карлсон идобрая старая Джулия Адаме исчезнут в третий раз, а останется – останетсянавсегда – Тварь, которая медлительно и терпеливо ждет свою жертву на днеЧерной лагуны; даже сейчас я вижу, как она выглядывает из-за растущей стеныгрязи и веток.

Ее глаза. Ее древние глаза.

1

Книги и фильмы – дело хорошее, и скоро мы к ним вернемся, носначала я хочу немного поговорить о радио середины 50-х годов. Начну с самогосебя, и от меня мы сможем перейти к обобщениям.

Я принадлежу к последней четверти последнего поколения,которое еще помнит радиопостановки как форму драматического искусства со своимисобственными декорациями реальности. Впрочем, к пониманию значения радио насэто утверждение не приближает, каким бы справедливым оно ни было. Золотой векрадио кончился примерно в 1950 году, и в том же году начался период, скромнаяпопытка осветить который предпринята в книге; в тот год я встретил свой третийдень рождения и научился пользоваться горшком. Я присутствовал при рождениирок-н-ролла и видел, как он растет – здоровым и сильным… Но также яприсутствовал у смертного одра радио, когда оно умирало как мощное средствопередачи произведений искусства.

Бог свидетель, драму по-прежнему можно найти на радио –“Театр загадок” (Mystery Theater) Си-би-эс [92] тому пример; и даже комедию,как знает всякий преданный поклонник удивительно абсурдного супергероя –Чикенмена [93]. Но “Театр загадок” выглядит странно плоским и мертвым –всего лишь антикварная вещица. Нет той эмоциональной энергии, которой бурлиларадиосеть, когда каждую неделю со скрипом открывалась дверь “Внутреннегосвятилища” (Inner Sanctum), или начинались передачи “Неизвестное измерение”(Dimension Х), “Я люблю тайны” (I Love a Mystery), или в первые дни “Саспенса”(Suspense). Хотя я слушаю “Театр загадок”, когда выпадает время (и когда И. Дж.Маршалл бывает в ударе), я не особенно рекомендовал бы его публике: он похож на“студебекер”, который только по непонятной случайности еще на ходу, или напоследнюю в мире бескрылую гагару. “Театр загадок” Си-би-эс похож на силовойкабель, через который когда-то подавался мощный, почти смертоносный ток, атеперь он валяется в углу, необъяснимо холодный и совершенно безвредный.“Приключения Чикенмена” (The Adventures of Chickenman), объединенная комедийнаяпрограмма, воспринимается лучше (но это свойство комедий вообще, что на радио,что в театре), однако к неустрашимому Чикенмену все же необходимо привыкнуть,как к нюхательному табаку или виноградным улиткам. В приключениях Чикенмена мнебольше всего нравится тот момент, когда он, в сапогах, трико и шляпе, приходитна остановку междугородного автобуса и обнаруживает, что поскольку у него неткарманов, то нет и ни единой монетки, чтобы заплатить за проезд [94]. Но какни мил этот Чикенмен, весело переходящий от одной нелепой ситуации к другой, вкомпании со своей еврейской мамой, с ее бесценными советами и куриным бульономс шариками мацы, он всегда как-то размыт, всегда словно не в фокусе.., заисключением, может быть, того бесценного момента, когда он стоит перед шоферомавтобуса, зажав шляпу между ног. Я улыбаюсь, слушая приключения Чикенмена;иногда даже смеюсь, но все же таких потрясающе смешных моментов, как с ФибберомМакги [95], который подходит к своему шкафу, неудержимым, как само время,или с Честером Ф. Райли, погруженным в долгий и тревожный разговор с соседом,гробовщиком по имени Диггер О'Делл (“Он думает, что он большая шишка”), еще невстречал.